Дмитрий Азов - Расти, березка! (рассказы и очерки)
— Не раздавил?! — спрашивал Евтей Гребенюк, выглянув из траншеи.
Примеру парторга следовали молодые солдаты, сперва те, кто посмелее, ложились на дно траншеи, а потом и другие.
Делились опытом и лучшие бронебойщики, «специализировавшиеся» на «тиграх».
Учеба длилась недолго. Окруженный нашими войсками противник предпринял наступление, пытаясь прорвать кольцо.
Это случилось в теплое, тихое утро, когда даже тонкие стебельки травы, поднявшейся на бруствере, стояли не шелохнувшись. Рядом с Евтеем Гребенюком лежал чернобровый молодой солдат с мечтательными голубыми глазами, о котором парторг уже знал, что он сочиняет стихи и, может, поэтому не особенно разговорчив. Но в этот раз поэт прищурился на яркое солнце и воскликнул:
— Дывись, хлопци, як гарно! Коли б не те вон танки прокляти, що небо застят…
На поле и верно догорали два немецких танка, и от них к небу тянулся густой, жирный дым.
— А голову, Ющенко, спрячьте. Пригодится еще. И окопчик, пока возможно, углубите. Надо думать, танки снова пойдут, — сказал старший сержант Гребенюк.
Он понимал, как трудно сейчас молодым солдатам, и старался подбодрить их, вселить уверенность своим спокойным видом, негромким голосом. Рядом с Ющенко лежал еще один молодой солдат, и ростом он был так мал, что, когда вставал, плащ-накидка опускалась до самых пят. Солдаты посмеивались над ним, но он добродушно отшучивался:
— Смейтесь, смейтесь! Зато маленького пуля не сразу сыщет.
Евтей Моисеевич всегда старался поддержать веселый настрой и бодрый дух солдат, но не забывал при этом что-либо добавить и посерьезней:
— Конечно, маленького пуле труднее найти, особенно если он хорошо окопается. И на тишину нельзя надеяться: на фронте она обманчива.
Да, уж кто-кто, а Евтей Гребенюк знал, как обманчива тишина. Почти в ту же секунду загрохотала вражеская артиллерия. Тяжело ранило командира взвода, и ротный приказал парторгу Гребенюку заменить взводного.
Евтей Гребенюк предупредил коммунистов, чтобы они помнили о молодых солдатах, и, придерживая потертую полевую сумку, побежал вдоль ломаной линии, образованной окопами.
Еще не затихла артиллерийская канонада, а на фоне ясного неба показались черные точки. Послышался железный рокот, и точки, все разрастаясь, превратились в танки. Покачиваясь на ухабах, словно огромные лодки, они двигались на окопы. Казалось, никакая сила не сможет остановить их…
Но вот возле одного из окопов вздрогнуло и выбросило красный язык орудие, приданное пехоте. Еще выстрел, и один из танков остановился, окутался дымом. Но другие по-прежнему приближались к гвардейцам. Гребенюк потеснил плечом молодого солдата, взял у него противотанковое ружье и, прицелившись, выстрелил. Стальная громадина с разорванной гусеницей беспомощно закрутилась на месте.
— Так ему! — торжествующе закричал бронебойщик Гончаренко. — Не нравится? А мы еще одного, чтоб не скучно было!
Прозвучал выстрел Гончаренко, и дымом окутался третий танк…
В этот день не удалось врагу смять боевой порядок роты. Противник был остановлен и на других направлениях. Молодое пополнение почувствовало себя увереннее, хотя новобранцы по-прежнему жались к «старичкам», особенно к бронебойщику Гончаренко и парторгу Евтею Гребенюку. Гончаренко был «внештатным» помощником Евтея как в боевой, так и в партийной работе. И не раз в траншее звучал его глуховатый басок:
Верим:
Часы наступают расплаты!
Ненависть мы познаем до конца,
В «тигров» немецких бросая гранаты…
Если б взрывались — бросали сердца…
А после этого трудного боя юный Ющенко вдруг спросил:
— Почему «если б»? Можно сказать без «если»:
Трудно придется — я сердце взорвется.
Вместе с собой похоронит врага!
— Хорошо! — похвалил Евтей Гребенюк. — Сердце вроде бы детонатор чувств человека. Откуда же у тебя слова такие хорошие?
Ющенко покраснел, но ничего не ответил. Евтей понял, сказал серьезно:
— Раз такие слова пришли у тебя от сердца, значит, ты страх пересилил и созрел для большого дела. А у нас еще впереди немало трудных боев.
И может, впервые Евтей Гребенюк не смог скрыть своей грусти. Кто знает, не вспомнился ли ему жаркий летний день, когда он ехал на фронт мимо родного дома? Монотонно стучали колеса. Отставали от эшелона истерзанные войной станицы и города, мелькали исклеванные пулями хаты, стен которых уже давно не касалась кисть.
С каждой минутой все тревожнее колотилось сердце Евтея: увидит ли целой станцию? Встретит ли кого из знакомых? Уцелел ли хотя бы почтовый ящик, чтобы бросить в него солдатское письмецо-треугольник: жив, мол, здоров, даже еду вот через нашу станцию…
Едва эшелон стал тормозить, Евтей Моисеевич выскочил из теплушки и тут же попал в объятия своего родственника Кулика. Евтей задохнулся от радости.
— Ленька-а-а! Ну, как? Как мои? Живы ли? Как младшенький?
И оба осеклись разом. Узнать бы, сколько простоит эшелон, тогда бы до дому сбегать, село-то рукой подать.
— Слетал бы ты до моих, — попросил Евтей. — Может, поспеют сюда прибечь. Мне самому рискованно: гляди, дадут отправление… Посчитают за дезертира.
— Я мигом, я мигом, — заторопился Кулик. — Чего ж не слетать? Такое дело, на фронт же едешь.
Леонид Кулик схватил записку и побежал в станицу прямиком через поле, срезая угол.
Однако не суждено было сбыться мечте Евтея. Защелкали буфера вагонов, и несколько сильных рук подхватили его, втащили в теплушку. Кто-то спросил:
— Как же твоя станция называется?
Евтей вздохнул:
— Терпение. Верь, не верь, а вот так и называется.
— Скажи ты! Терпение! — удивился Гончаренко.
— Есть и получше, — горько улыбнулся Евтей. — У Мелитополя — Обильная, впереди повстречается Плодородие.
— А после войны, поди, Победа появится, — заключил Гончаренко.
— Это уж обязательно! — убежденно встряхнул головой Евтей Моисеевич. — Победа, да еще не одна!
Евтею казалось, что все это было давным-давно. И тот день, когда ему наконец прямо в траншею доставили письмо от Марии, и он долго не решался его прочесть.
«Горько было нам, — писала Мария Андреевна. — Насмотрелись и натерпелись бесчинств по самую маковку… Дочка и сынки, слава богу, живы, только худые сильно. Но теперь легче уже оттого, что погнали немцев, а еще узнали мы, что ты жив, теперь-то нам ничего не страшно. На станице тебя очень ждут. Люди гутарят, как приедешь, снова изберут председателем колхоза…»
В конце письма приписка: «Папа, бей гадов до самой их смерти! Петр, Николай, Виктор».
Давним теперь казалось Евтею и это письмо. Рядом находился противник. Гвардейцы с трудом сдерживали его бешеный натиск. А затем сами перешли в контрнаступление. Враг яро сопротивлялся на каждом шагу.
У высоты 144,7 наступающие батальоны остановились. Сплошной стеной огня встретили их гитлеровцы. Две траншеи опоясали подножие. А на вершину, извиваясь, убегали ходы сообщения. Почти на самом гребне захлебывался пулеметной дробью вражеский дзот. Перекрестный свинцовый ливень срывал траву, прижимал гвардейцев к земле. В этот самый напряженный момент боя прервалась связь с артиллеристами. Рядом с командиром роты оказался рядовой Ющенко. Он хорошо понимал, что может произойти, если артиллеристы не поддержат роту своим огнем.
— Действуйте! — крикнул старший лейтенант, когда Ющенко вызвался найти обрыв телефонного кабеля.
Солдат, пригнувшись, побежал вдоль линии. Пот градом катился по разгоряченному лицу. Вокруг взлетали черные фонтаны земли. Демьян падал и снова вскакивал, чтобы сделать бросок. На открытых участках он переползал по-пластунски, и тогда ему казалось, что ползет он очень медленно и рота из-за него несет потери. И он старался ползти быстрее, пропуская через ладонь тонкую черную нить телефонного кабеля. Но вдруг эта нить выскочила из руки. Вот он, обрыв!
Ющенко быстро срастил концы и пополз обратно. Почти тут же услышал артиллерийские раскаты и увидел, как в расположении противника взметнулась земля. Ющенко подполз к командиру роты, но тот и без доклада знал, что связь восстановлена, и лишь одобрительно покивал головой. Затем подхватил команду комбата:
— За мно-о-й! За Родину!
Рядом с ним заалел флажок. Это устремился вперед комсомолец Михаил Бурун. За ними поднялись солдаты всего батальона. Вот и первая траншея, но Бурун сражен вражеской пулей. Небольшое алое полотнище подхватывает Сергей Пензев. Пробежав несколько шагов, он тоже падает. Флажок в руках Ивана Штельмакова. Он взбегает на высотку и устанавливает его на разрушенном дзоте. Будто огонек загорелся на высоте.
Наступление продолжается. Родная земля уже позади. Впереди — незнакомая, неуютная. С яростью обреченного цепляется за нее враг. Как-то, в момент исправления линии, схватили немцы голубоглазого и мечтательного Демьяна Ющенко, которого так любил Евтей Гребенкж. Да только ли он? Все любили. Жестоко расправились гитлеровцы с поэтом: искололи штыками, облили бензином и подожгли…
