Константин Лебедев - Дни испытаний
Забудет мир меня…
И затем, на мгновенье затихнув, как бы отыскивая что–то отрадное, дорогое, прошептал сначала едва слышно, а потом усиливая и спрашивая с душевным трепетом;
Но ты?
Ты, Ольга? —
Скажи, придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной?
Зал вздохнул… Ветров, почувствовавший, что его горло спазматически сжимается, сам того не замечая, грустно вздохнул тоже. Повернувшись, украдкой взглянул на Риту. На ее щеке заметил узенькую дорожку от катящейся вниз светлой капельки. Глаза ее неестественно блестели. Внезапно она спрятала лицо, и плечи ее задрожали.
Ветров ей не мешал.
Донеслись последние слова арии:
Куда, куда, куда вы удалились,
Весны моей, златые дни моей весны?..
И опять вспыхнули овации. На сцену полетело несколько букетов. Рассыпавшись в воздухе, один упал к ногам Ростовцева цветочным дождем.
В антракте Рита снова исчезла. Соскучившись, Ветров вышел в фойе. Заложив руки за спину, он остановился у стены и наблюдал за пестротой нарядов. Постояв так, он решил пройтись по кругу и включился в людской поток. Но ходить одному ему показалось неудобным. Он не знал, куда девать руки и, не умея двигаться медленно, как ему казалось, мешал соседям. Испытывая стеснение, он отошел снова в сторону и вскоре вернулся на свое прежнее место в ложу.
Через некоторое время к нему присоединились Рита и Ростовцев. В зале заметили его появление. В ложу влетел букет, едва не задев Ветрова. Тот отодвинулся вглубь, чтобы не разделять предназначенного не ему внимания и заодно предохранить себя от его неожиданных последствий.
Ростовцев поднялся с места и, улыбаясь, смотрел в зал, изредка кивая головой. Глаза его блестели, на щеках играл румянец.
Он стоял до тех пор, пока не погас свет.
В середине действия Рита предложила пойти домой. Ветрову не хотелось уходить, не дослушав оперы до конца. Но, видя, что и Ростовцев поддержал ее, он, скрепя сердце, согласился.
Из театра они вышли вместе. Было темно и холодно. Порывами дул ветер. Колючий сухой снег переносился с места на место, отшлифовывая и без того скользкие обледеневшие тротуары. Прохожих на улице почти не было. Откуда–то издали доносился голос громкоговорителя, то отчетливый, то заглушаемый порывами ветра.
Тротуары были узки, и идти сразу троим было трудно. Ветров освободил руку, которую придерживала Рита, и, отстав, пошел сзади, следя за разговором и иногда вставляя свои замечания. Борис и Рита плохо его слышали, и он вскоре перестал вмешиваться в их оживленную беседу. Постепенно они забыли о нем и говорили только между собой.
Когда все подошли к перекрестку, где Ветров должен был сворачивать, он остановился. Его увлекшиеся спутники, слегка пригнувшись, шли дальше. Он постоял в раздумье несколько секунд, провожая их глазами и прислушиваясь, но они не замечали его отсутствия. Подождав, когда их фигуры скрылись в темноте, он застегнул наглухо пальто, поднял воротник и, придерживая рукой шляпу, повернул за угол навстречу новому порыву ветра.
3
Через два дня Ростовцев уезжал в свою часть. Провожали Бориса только Рита и его мать — Мария Ивановна.
Поезд отходил ночью.
В помещении вокзала мелькали серые шинели, вещевые мешки, солдатские котелки, то совсем новенькие, начищенные и блестящие, то закопченые и помятые.
Ростовцев, поставив свой чемодан в угол, где было спокойнее, пошел за билетом. Минут через десять он вернулся, застегивая на ходу карманы своей гимнастерки.
— Вот и готово!
— Народу–то, народу–то сколько, — сказала Мария Ивановна, окидывая взглядом помещение.
Поблизости сидел старик, сосредоточенно докуривавший цыгарку. Окурок был настолько мал, что жег пальцы, но старик хладнокровно высасывал все возможное, держа его за самый кончик. Когда курить стало уже совершенно нельзя, он бросил его, деловито растер ногой, и, погладив бороду, согласился за всех с Марией Ивановной:
— Да‑а, народу страсть сколько, мамаша. Много народу…
Ростовцев, взяв Риту под руку, обратился к Марии Ивановне:
— Мама, мы погуляем на улице. Ты посидишь? — он произнес это, словно извиняясь за то, что оставляет мать.
— Да идите уж, — согласилась она. — Только ты, Боренька, застегни шинель. Еще простудишься, — добавила она вслед.
Старик, склонный к рассуждениям, произнес, не обращаясь ни к кому:
— Молодежь, вот и гуляют…
— Он на фронт едет, — заступилась за сына мать.
— Это правильно! — удовлетворенно заметил старик. — У меня тоже три сына воюют. А я бригадир в колхозе, — с солидной гордостью добавил он, искоса следя, какое впечатление произведет это на собеседницу.
Ростовцев и Рита вышли на улицу.
На здании тускло поблескивал молочный диск светящихся часов, закрытый сверху козырьком на случай воздушной тревоги. Черные стрелки стояли неподвижно, и потом, вздрагивая, одна из них прыгала на следующее деление. Станционные огни были затемнены. Лишь изредка на линиях, которые находились справа от здания вокзала, через невысокую решетчатую изгородь мелькал огонек фонаря. Огонек то пропадал, то появлялся снова, и казалось, что он сам плывет в темноте. Тишину нарушали гудки паровоза, доносившиеся издали. Иногда отдаленно дребезжала трель кондукторского свистка.
Ростовцев, опершись спиною на небольшое дерево, взял в свои руки холодные пальцы Риты.
— Ну вот и все. Уезжаю… — грустно произнес он.
— Да… — прошептала Рита, глотая слезы.
— Может быть, долго не придется увидеться. Но ты будешь обо мне помнить?
— Да, — еще тише ответила она.
— Ты должна вспоминать меня чаще. Как бы трудно мне ни пришлось, но, если я буду знать, что ты обо мне думаешь, мне будет легче…
Рита прижалась к нему и обвила руками его шею.
— Я не могу так, — вырвалось у ней. — Я не пущу тебя!
Борис перебирал ее мягкие волосы, спускающиеся из–под шляпки, гладил ее плечи и чувствовал, как они вздрагивали у него под рукой.
— Успокойся, — говорил он. — Не надо об этом думать… Все будет хорошо, я вернусь, и мы будем вместе… Тебе не надо бояться за меня. — Он крепко обнял ее. — Видишь, как сильно я люблю тебя? — спросил он, отыскивая в темноте ее губы.
Рита прижималась к нему все ближе и ближе, словно боясь, что его может кто–то отнять. Она подняла голову и через плечо Бориса увидела молочный диск часов над вокзальным входом. Стрелка их перепрыгнула на следующее деление.
— Борис, — сказала она, — я никак не могу представить, что останусь одна. Смотрю на эти стрелки, и ужас охватывает меня, когда вспоминаю, что с каждой минутой все ближе и ближе подкрадывается начало моего одиночества. Я боюсь, — она перешла на шопот, — я боюсь, что теряю тебя навсегда. Ну, скажи же, что это не так. Скажи, что ты вернешься.
— Ну, конечно, дорогая, — нежно ответил Ростовцев. — Конечно, я вернусь, и мы будем опять вместе…
Она притянула его голову и благодарно поцеловала. Ее губы были мягкими, теплыми, и он почувствовал, как они трепетали. Через минуту она снова заговорила:
— Я не знаю почему, но мне так хорошо сейчас с тобой. Ты кажешься мне таким родным, близким… Как обидно, что ты уезжаешь!..
— Зато, — сказал Ростовцев, — подумай, какая будет у нас встреча. Ты только представь ее себе. Будет столько радости, столько счастья! Но, чтобы встретиться, нужно расстаться…
Издали донесся гудок паровоза. Ростовцев посмотрел на часы: до прихода поезда оставалось десять минут. Он сказал об этом Рите.
— Неужели? — тревожно воскликнула она. — Как быстро летит время. Вот, хотелось сказать тебе так много, а на самом деле ничего и не сказала…
— Все понятно, дорогая, — ответил тепло Ростовцев. — Ты все сказала, а я хорошо тебя понял… А теперь нужно идти.
— Да, — вздохнула Рита, — пойдем.
Марию Ивановну они застали сидящей на чемодане. Она радостно улыбнулась, но, заметив, что они невеселы, опустила глаза.
Носильщик в белом переднике с большим медным номером на груди объявил, что нужно выходить на перрон. Открылись тяжелые резные двери. Старик–сосед невозмутимо дождался, чтобы вышли все, и потом, кряхтя, поднялся. Нехотя, он продел руки сквозь лямки своей котомки и засеменил к дверям через опустевший зал.
— Пойдемте и мы, — сказал Ростовцев, берясь за ручку чемодана.
Поезд был где–то на стрелках. Издали доносился нарастающий шум колес.
Задрожала под ногами земля, и паровоз пронесся мимо, обдав людей струей разрезаемого воздуха. Совсем рядом простучали колеса вагонов, вдавливая в почву шпалы, промелькнули дрожащие слабенькие огоньки кондукторских фонарей, и поезд, скрипя тормозами, тяжело остановился. Лязгнули столкнувшиеся тарелки буферов, и колокол у станционного здания звонко отозвался одним ударом.
