Фзнуш Нягу - Властелин дождя
Как-то и Жинга застал дочку за таким опасным развлечением и прямо-таки рассвирепел, погнал ее в дом, от греха подальше, а Кирьяк, напротив, стал ее подзадоривать, дразнить.
— Эх ты, трусиха! — сказал он с наигранным сожалением. — А я-то думал, ты ничего не боишься. Куда тебе до буковинских девчат. Вот уж кому сам черт не брат!
Но Тица была смелая девушка и вскоре нам это доказала: на деревенском празднике она проплясала всю ночь с Кирьяком, отказав поповичу Луке, который так и просидел До утра возле стенки. Жинга, не вынеся такого позора, подскочил к дочери, оттащил ее от Кирьяка, уволок домой и отдубасил без всякой жалости. Наутро он позвал нас и приказал:
— Собирайте манатки и на рисовые поля, за Дунай! Чтобы духу вашего на дворе не было!
На том берегу Дуная всеми работами на полях заправлял свояк Жинги, Берекет, он же смотрел за насосом, который не переставая качал воду для рисовых посевов, потому как в то засушливое лето солнце так и норовило их сжечь. Жара стояла, как в раскаленной печи, семь потов, бывало, сойдет, покуда с лопатой да мотыгой обойдешь все поле, окучивая проклятый рис. Кормили нас одной просяной кашей, а ночевать приходилось в хибарке, где, кроме нас, спали еще человек пятнадцать цыган, нанятых на прополку. В такой тесноте спали, что ноги не вытянешь, подбородком в колени упираешься; да еще духота, вонь — почище, чем от казана с цуйкой во дворе у Жинги, не говоря уже о том, что от цыган, заядлых рыболовов, несло рыбой и тиной. И на воле тоже не поспишь — комары заедят.
Кирьяк от тоски по Тице места себе не находил, заставлял цыганок петь ему, гадать на картах. Виделись они с Тицей только по воскресеньям, когда мы в село приезжали.
Тица ждала его на берегу, и для Кирьяка наступал рай. Никто им не мешал. Жинга со своей благоверной обычно уходил в церковь, а вернувшись, садился пить цуйку — и напивался так, что его залихватски торчавшие вверх усы опускались вниз и висели подковой под носом. Напившись, он горланил всегда одну и ту же песню:
Ох-ох-ой!
Не стало жизни никакой!
Тэрэнте пишет Брэтиану:
«Я полечу аэропланом.
Чтоб снова рядом быть с тобой!»
Кирьяк с Тицей забирались в сад, а я, развалившись возле амбара, жарился на солнце. Нагулявшись всласть, они возвращались из сада. Тица садилась около голубятни, принималась свистеть и гулить, приманивая голубей. И они в самом деле слетались, садились ей на руки, на плечи, а она тихонечко, чтоб не спугнуть птиц, шевелила рукой или поводила плечом — голуби только переступали лапками, но не улетали. Вот уж все диву давались. Кирьяк прямо-таки пожирал ее глазами. А мне, глядя на него, казалось, что это он колдует, он заставляет голубей слушаться Тицу, а она, покорная его незримой воле, сама того не подозревая, делает все по его велению.
Я и до сих пор думаю, что так оно и было, хотя, может, и ошибаюсь. Кончалась игра с голубями обычно так: из окна высовывалась пьяным-пьяная Тицина мать и хриплым голосом кричала:
— Хватит! Пускай работники к себе убираются.
И Тица без всякого сожаления покидала нас и, смеясь, убегала в дом.
Что творилось в ту минуту с Кирьяком, передать трудно, он весь сникал, резко повернувшись, уходил на берег, к лодке.
Как-то воскресным утром Берекет по обыкновению выключил насос, и цыгане, погалдев немного, решили ехать к Жинге за недельным заработком и нас с собой позвали.
— Зря едете, — отговаривал их Берекет. — Жинга только вчера рыбакам платил и нынче Скорей удавится, чем даст хоть полушку. Ждите тут, сам приедет, разберется, сколько вам причитается.
— Ты бы и разобрался, — возразил Кирьяк. — Люди целую неделю спину гнули. Поезжай с нами и доложи честь по чести.
Но Берекет ехать наотрез отказался, да и Кирьяк не больно настаивал — не за тем он в село ехал.
Жинга, застигнутый врасплох, не только расплатился с цыганами, но и сверх платы, под их нажимом, выдал две бутылки цуйки. Весь кипя злобой, он подошел к нам и сквозь зубы процедил:
— Шутки надо мной шутить вздумали? Это вам даром не пройдет! Теперь вы у меня попляшете!..
И ведь придумал, стервец, как отомстить. Назавтра поплыл с нами на ту сторону, оглядел поля и вернулся обратно— оставив нас без лодки. Связал по рукам и ногам. Кирьяк совсем отчаялся, ходил как потерянный, ни с кем не разговаривал; ни насмешки Берекета, ни песни цыганок его не трогали. Он весь осунулся, ссутулился, будто на него взвалили мешок с булыжниками, ничего не ел, сон потерял. Голубые, всегда ясные глаза его потускнели, запали, взгляд стал загнанный, тревожный. И не в силах совладать с собой, он ночью растормошил меня и шепнул:
— Выйдем, дело есть.
Я покорно последовал за ним. Он привел меня к самой реке. Взошедшая луна протянула между берегами узкую сверкающую дорожку. Река лежала ровная, тихая, недвижная, будто каменная. Слева от нас, становясь все меньше и меньше, уходил вдаль пароход, будто проваливался в невидимую яму. От реки веяло свежестью, чернели склоненные над водой ракиты.
Кирьяк пошарил в дупле, вытащил два донца от корзинок.
— Прикрою клетку, — пояснил он, — чтоб чужие коты не лазили. Знамо дело, голубку сцапать недолго. — И тут же деловито спросил: — Плавать умеешь?
— Умею.
Поплывем со мной. Одежонку на голову — и айда.
— Пошел к чертям! — отругнулся я. — У тебя что, от цуйки мозги размякли? С ума спятил — в такую даль плыть?
— Ладно, как знаешь, — ответил он и вошел в воду.
Река тут же приняла его в свои нежные, убаюкивающие объятия.
— Ион, не дури!'Ион! — взмолился я, вконец растерявшись и не зная, как быть.
Пока я мешкал, Кирьяк отплыл довольно далеко. Его торчащая из воды голова с узелком одежды напоминала бревнышко, которое течением неуклонно влечет в море. Я как очумелый заметался, то бросаясь к воде, то выскакивая на берег, кричал, звал, упрашивал, но это только подстегивало Кирьяка. Вскоре я совсем потерял его из виду. Я бросился наземь и, плача и хохоча, заколотил по земле кулаками.
Я был беспомощен, как малое дитя, и клялся жестоко отомстить, если с Кирьяком что-нибудь случится. Тица свела его с ума. Тица первая и поплатится. Тица, разгуливающая с голубем на плече, потому что ей противно смотреть, как напивается ее отец.
Но все обошлось. К утру Кирьяк вернулся целым и невредимым, я кинулся его обнимать, но он отстранился и, смеясь, спросил, какая муха меня укусила. Вот она, человеческая благодарность! Ты за него душой болеешь, можно сказать, места себе не находишь, а он и не замечает.
Тица провела с ним всю ночь в саду. Кирьяк был вне себя от счастья, он снова шутил, смеялся, балагурил, пересказывал мне кучу подробностей их свидания, которые для влюбленных так же важны, как солнце для небес. Одно только вселяло в него тревогу: ему показалось, что кто-то из домашних видел их, выследил. Впрочем, и это не могло омрачить его радости, да и я по мере сил пытался развеять его тревогу.
— Посуди сам, — сказал я ему, — видал бы Жинга, он бы тебя придушил на месте, да и мамаша глаза бы выцарапала. Помстилось тебе! У страха глаза велики!
Но чуяло мое сердце, что другу моему грозит беда. Сердцу доверять нужно. Так оно и вышло. Да разве заставишь влюбленного быть осторожным?
Любовь с оглядкой — что ж за любовь! Влюбленные жизнью жертвуют ради любимых, какая уж тут осторожность! Говорят, любовь делает человека прекрасным, но она же делает его и безрассудным. А мой друг был влюблен, и влюблен до чертиков. Так что на другой же вечер, как только цыгане уснули, поднялся он и пошел на берег.
Я встал и отправился за ним, чтобы удержать его от глупостей. Зачем горячку пороть: выждал бы. Нагнал я Кирьяка уже за полем, у самой реки, возле купы тополей. Кирьяк спустился в ложбинку, там у него оказалась привязанная лошадь. Как он мне объяснил, угнанная из чужого табуна.
— И куда же ты собрался? — спросил я.
— А тебе какая забота? — огрызнулся он. — Проваливай!
Ах так! — взъярился я. — Не пущу тебя! Никуда ты не поедешь! Вот шумну Берекету!
Кирьяк оторопел, потом стал меня с жаром убеждать, почти умолял:
— Пойми ты, мне нужно. Тица ждет. На лошади я мигом доберусь, даже раздеваться не стану. Опасности никакой, только держись крепче за холку — и дуй. Лошадь — она легко переплывает. Лишь бы на голову ей не налегать, чтоб воды не хлебнула. Я и утром так плыл. Ну, пусти меня…
По тропинке, протоптанной цыганами, он вывел лошадь на холм, к тополям, мы глянули на реку и остолбенели: прямо к нам, из Плэтэришти, разрезая волны острым носом, направлялась лодка. Гребец был человеком ловким и опытным, потому что лодка двигалась очень быстро.
— Тица плывет! — воскликнул Кирьяк. — Тица!
Одурев от радости, он прыгнул с высокого обрыва на кромку песка у самой воды.
Я остался стоять в тени тополей.
