Евгений Дубровин - Счастливка
Холм выдвинул гладкий, в светлых прожилках язык, покрытый пеной бешенства, и лизнул женское плечо. И тотчас же жена взлетела вверх, почти вертикально, прижимаясь к отполированной поверхности холма. Высоко над берегом вознеслись ее голова и воздетые к небу руки.
– А-а-а-а…
Секунду-две голова жены качалась на гребне волны под бледно проступающими звездами, потом основание холма стало подтаивать, разрыхляться, и вот все мигом рухнуло, полетело в тартарары. Место, где развалился зеленый холм, забурлило, закипело, превратилось в зеленый хаос, в действующий вулкан, залитый морем И в этот ад откуда-то сверху, плавно, мягко, как на парашюте, спустилась жена. «Вулкан» оказался ей по колено.
– Симочка! Да как же здорово! Море совсем мелкое! До самого горизонта! И волны совсем не страшные! Как на качелях! Давай поживем здесь несколько деньков.
Клементьев стал раздеваться Уже совсем стемнело.
Звезды проявились сильнее. Над деревней они были ярче, чем над морем, хотя в той стороне горел костер. Огня отсюда видно не было, но о существовании костра говорили красные вспышки. Иногда свет костра исчезал вовсе, и тогда над деревней в почти ночном небе на звездах появлялись контуры женской головы.
Клементьев ожидал, что вода окажется теплой, но не думал, что до такой степени. Она была почти горячей. «Это потому, что здесь мелкое море, – подумал Клементьев. – И горячий песчаный берег, почти без тени. Море слизывает с него жар».
Клементьев присел, потому что его грудь покрылась мурашками. Такое впечатление, что ты в ванной.
Справа и слева бесшумно двигались, наверное с двухэтажный дом, валы. Клементьев стоял в ущелье. Ущелье почти прямо уходило в открытое море. Клементьев пошел по ущелью. Валы обходили его стороной. Дорожка дышала, то поднимая, то опуская соприкасающийся с небом край. Когда она опускалась, в самом конце ущелья появлялось светящееся сквозь воду пятно. Пятно становилось все ближе и отчетливее. Было очень похоже, что это приближалась включившая свет подводная лодка или люминесцирующая рыба. Но вскоре стало ясно, что это из воды вставала луна. Луна вставала медленно, осторожно, словно всплывала из темных морских глубин, где вечный мрак и огромное, все расплющивающее давление. Она была красной, в темных пятнах, волны часто накрывали ее с головой, и луна опять становилась похожей на подводную лодку или светящуюся рыбу.
Клементьев все шел навстречу луне по ущелью, а луна не становилась ближе, а море не становилось глубже. Его уровень колебался от колен до груди. Дно было твердым, песчаным, теплым, и идти было приятно, как по нагретому за день асфальту.
– Си-мо-чка-а-а-а… Не заплывай далеко-о-о-о…
Голос жены доносился глухо. Их с Лапушкой темные фигуры едва проступали на темном фоне берега.
И вдруг все изменилось. Неожиданно тропинка между волн вильнула в сторону и исчезла. Клементьев оказался среди беспорядочно ходивших вокруг громадин. Луна, костер, берег, силуэты жены и сына – все разом исчезло. Стало вдруг шатко и серо. Подул какой-то особенный, сырой, страшный, как говорилось раньше в старых романах, могильный ветер.
Но испугаться как следует Клементьев не успел. К нему подкатилась маленькая, как лошадка-пони, волна, подхватила, передала волне побольше, та – еще побольше, и вот Клементьев уже, словно эстафета, передан громадине. Громадина секунду подумала, что делать ей с панически мельтешившей букашкой: накрыть ли, подмять, раздавить, завихрить среди донного песка и уволочь в открытое море безжизненное тело; или подбросить ввысь, где поверх стеклянных холмов гуляет зыбь, трясет, забивает пеной рот, захлебывает…
Пока Клементьев боролся с подкатившимся страхом, волна взмыла его к небу, приподняла над морем, и он явственно увидел деревню, лиман, жену, сына и вставшую из моря уже посветлевшую луну. Он увидел даже часть горевшего под обрывом костра и тень соседки.
Потом все разом исчезло, и через три секунды он опять стоял на дне, по грудь в воде, и его колени обвивали водоросли, а вокруг беспорядочно и потому особенно страшно ходили волны.
Р-р-аз! Звезды, костер, жена, сын, шум прибоя… Жизнь.
Р-а-аз! Волны над головой, водоросли по коленям, как волосы утонувшей женщины, жутко просвечивающая сквозь воду луна, пахнущий могильной сыростью ветер… Смерть.
Р-а-аз! Жизнь…
IV
Клементьев лежал на надувном матрасе. Этот надувной матрас и еще спальный мешок он купил по счастливой случайности накануне отпуска. Зашел в спортивный магазин, чтобы приобрести себе кеды, и вдруг видит: из внутренних дверей появляется продавщица и с равнодушным лицом бросает на прилавок что-то резиновое, сине-красное…
– Что это? – спросил Клементьев дрогнувшим голосом, ощупывая резину, уже смутно догадываясь, что это и есть надувные матрасы, о которых он мечтал несколько лет.
– Не видите, что ли? Уберите руки.
– Это матрасы?
– Не хватайте руками.
А сзади уже толпился народ, протягивал чеки, дышал в ухо. Матрасов оказалось всего десятка два, и Клементьеву, пока он соображал, пока собирал по карманам мелочь, пока выбивал чек, достался чуть ли не последний.
На следующий день он зашел в тот же магазин опять за кедами, а там так же шумит толпа, ссорится, машет чеками. Оказывается, «выбросили» импортные спальные мешки. Очередь была большой, мешков – мало, и Клементьеву ни за что бы не досталось, но, к счастью, нашелся отдаленно знакомый человек и потихоньку пропустил Клементьева вперед себя.
Так Клементьев стал обладателем вещей, которые дали ему возможность спать где хотелось. Обычно Клементьев выбирал на привале неподалеку от машины или молодой ельничек, или дуб, или крутой берег речки, надувал матрас, забирался в мешок и всю ночь дышал свежестью речки и леса. Мешок был легкий, хлопчатобумажный, на ватине, не душил, не жарил тело, а свободно пропускал воздух; матрас же едва уловимым запахом свежей резины отпугивал насекомых, позволял спать даже на влажной почве, и Клементьев за время пути полюбил эти две вещи, как своих надежных друзей.
Сегодня Клементьев решил спать на берегу моря. Он устроил жене, как всегда, постель в машине, пожелал спокойной ночи Лапушке, который обычно ночевал в палатке, зашнуровал полог (Лапушка боялся лягушек и змей), а сам унес свои вещи к морю. Кроме матраса и спального мешка эти вещи были: пятилитровая, оплетенная соломой бутыль с сухим вином «Изабелла», кусок сыра «Швейцарский» в целлофановом пакете, свечи, купленные в Счастливке, и старый-престарый, в толстом кожаном, пахнущем мышами переплете роман про пиратов.
Клементьев выбрал место на самом краю миниатюрного полуметрового обрыва – последнего приюта волн. Здесь было не опасно, даже если бы море разыгралось… Однако волнение шло на убыль. Стеклянные валы становились все меньше и меньше и все реже выбрасывались на берег, и все ближе к родному морю умирали шипящие белые саламандры.
Клементьев разулся, аккуратно засунул в туфли носки, поставил туфли подальше от обрыва, на случай, если шальная волна все-таки выскочит из-за обрыва, лизнет берег, и стал босыми ногами разрывать ракушечник. Ракушечник уже остыл. Сухая тонкая пыль взвивалась облачком, щекотала ноздри. Она неожиданно пахла тиной, раздавленной ежевикой, студеной водой в летний полдень, родниковым озерцом в тени березового леса – тихим, незаметным, покрытым листьями кувшинок и лилий. Запах был такой явственный, такой сильный, что Клементьев даже немного постоял, раздумывая и удивляясь, откуда он мог взяться.
Он сделал себе хорошее ложе: широкое, слегка углубленное – так, чтобы матрас особо не был заметен издали, чуть покатое к ногам, с небольшим валиком в головах. Потом Клементьев надул матрас и положил его на ложе. Матрас пришелся впору Клементьев пристроил на него спальный мешок и стал раздеваться. Дул легкий ветерок. Но теперь уже не с моря, а с берега. Ветер был тихий, чистый, разряженный.. Он бережно доносил даже слабые звуки: шорох листьев из деревни, мычанье коров (где все-таки они пасутся?), смех девушек из пансионата; далекий, далекий, как воспоминание, гудок тепловоза.
Клементьев снял брюки, рубашку и остался в трусах и майке. Трусы и майка были белые, накрахмаленные, Клементьев только что достал их из чемодана; это была его слабость – белое накрахмаленное белье, он взял его полчемодана. Клементьев ладонью отряхнул ступни ног от песка и с наслаждением вытянулся поверх спального мешка.
Так он лежал минут десять, глядя на звезды, пока не замерз. Потом дотянулся до бутыли, вытащил пробку из белого пенопласта, выпил прямо из горлышка несколько глотков вина и залез в мешок.
Ветер скользил по лицу, вытянутым поверх мешка рукам, трогал материю. Он не приносил уже никаких других звуков, кроме шороха листьев и шума камыша на лимане. Да против ветра с трудом шли глухие удары моря…
Еще сильнее запахло холодной водой и свежестью. Клементьев вдруг догадался, откуда этот запах.
