Александр Удалов - Чаша терпения
— Эх, Курбан, что у меня за товар, — говорил Убай, распрягая своего «коня». — Слезы одни, а не товар. Иголки, свистульки детские глиняные, табачку намного, пузырьки для насвая…
— Пузырьки? А горляшек-то нет разве для табака?
— Да есть и горляшки.
— Мне надо подобрать у тебя одну.
— А где же твоя-то?
— Раздавил, шайтан бы меня задрал! Сам ногой наступил. Вот я и злой поэтому.
— Разве можно из-за такой мелочи злиться, грех на душу принимать?! Да я тебе так дам ее, бесплатно, табакерку эту самую. Подарю. Есть тут у меня одна, хороша, уж больно хороша!
— Да ты не подумай, Убай, что я из-за скупости. Знаю, говорят про меня люди… А злой я не из-за того, что табакерку раздавил.
— Погоди, погоди. Ты же сказал, из-за этого.
— Да нет.
— Ну, а из-за чего же?
Курбан помолчал немного, потом отозвался нерешительно:
— Да как тебе сказать… Табакерка-то у меня, конечно, была не простая…
— А какая же? Золотая?
— Не золотая, а она мне как память от отца осталась.
— От отца или не от отца, а злиться из-за такой ерунды не надо, Курбан. Нехорошо. Скупость твоя тебя до добра не доведет.
Убай взял серп и ушел жать траву.
После всех дел они разостлали перед кузницей вместо скатерти белый поясной платок Курбана и сели ужинать. Курбан принес из-за перегородки в глиняной чашке кислое молоко, две ячменные лепешки. У старьевщика Убая нашлась щепоть зеленого чая, кукурузная лепешка и нават, завернутый в тряпицу, как сокровище. Макая в кислое молоко кусок лепешки и прихлебывая изредка через край, старьевщик все косился взглядом куда-то к порогу. Наконец он не выдержал, поднялся, шагнул и вдруг воскликнул, быстро склонившись и выпрямившись:
— Аллах многомилостивый! Смотри, что я тут у тебя нашел! Ты видишь? Золотой! Это ведь золотой.
Гляди. А я смотрю, что это там блестит. Смотрю, а сям не верю.
Убай подскочил к Курбану, бросился возле него на колени и протянул ему на ладони золотой.
— Гляди. Не веришь?! Ну, гляди же!
Курбан отвел его руку, хмуро продолжал хлебать молоко.
Убай опешил, секунды две глядел на него круглыми глазами.
— Ты что? Это твой. Я себе не возьму, не бойся, — сказал он, волнуясь.
— Возьми себе, — спокойно проговорил Курбан. — Ты нашел, ты и возьми.
— Зачем? Аллах тебе счастье послал, не мне. Возьми.
— Не возьму. Я его проклял.
— Кого? — отшатнулся Убай.
— Золотой этот.
Теперь Убай долго смотрел на Курбана молча, присев на пятки. Молчал и Курбан, продолжая есть молоко.
— Ты ведь зарабатываешь себе по копейке. Бьешься, как рыба об лед. А этот золотой брать не хочешь?
— Не хочу. Возьми себе.
— Курбан…
— Что?..
— Ты не заболел ли?
— Нет, не заболел.
— Тогда расскажи, что тут у тебя стряслось?
— Ничего не расскажу. И ничего не стряслось.
— Теперь я понимаю, почему ты…
— Ну, хватит, Убай. Спрячь свой золотой и садись пить чай.
Больше они не разговаривали. После ужина Убай постелил себе возле кузницы, у порога, старый половик, который нашелся у него в тележке, и лег спать, закрыв голову какой-то женской кацавейкой, чтоб не кусали комары. Курбан тоже было улегся за своей перегородкой, но на дороге снова послышался дробный топот копыт и громкие голоса. Курбан быстро поднялся со своей жесткой постилки, прислушался к голосам. Сердце, как набат, тревожно, гулко стучало в груди. Да, это опять был он, Желтая птица, возвращался обратно со своими спутниками. Бесшумно, большими прыжками, как тигр, выскочил Курбан из-за своей перегородки и встал у порога, шумно дыша. Даже Убай, видно, почувствовал что-то недоброе и, приподняв над головой кацавейку, спросил спросонок испуганно:
— Ты что, Курбан? Все не спишь? Ложись, дорогой! Мало ли их тут ездит по дороге.
Но Курбан даже не успел взглянуть на всадников: когда он выскочил, они уже проехали.
— Спи, Курбан, спи. Ты рабочий человек, тебе ведь рано надо вставать, — сказал Убай и опять укрыл голову кацавейкой.
Но Курбан еще долго стоял возле кузницы, слушал, как стихали вдали ненавистные голоса, потом и стук копыт замер, оборвался. Курбан зачем-то все-таки пошел к дороге, но, должно быть, раздумал, вернулся, вытащил из колодца ведро воды и вдруг залюбовался тем, что увидел: ведро было полно до краев серебряными искрящимися звездами и синевой, словно он зачерпнул его не в колодце, а в небе, усыпанном звездами. Курбан плеснул немного себе на босые ноги и вместе с водой, точно рыбка, скользнула звезда через край. Курбан посмотрел на землю — нет ничего, глянул в ведро — она опять там, у самого края.
Курбан забавлялся, как ребенок: то плескал и ловил из ведра ладонью падающие звезды, то снова с улыбкой заглядывал в ведро. Наконец он припал губами к краю ведра и долго, как конь, пил прозрачную сахарную воду. Потом поднял голову и снова плеснул себе на ладонь.
— Ах, если б видела Тозагюль это чудо! Почему ее нет здесь со мной? Желтая птица… да… — шепотом, чуть слышно произнес Курбан и глубоко вздохнул.
— Я здесь… И пить хочу тоже, — раздался за его спиной тихий голос.
Курбан так резко обернулся, что задетое ведро с грохотом полетело в колодец, а Убай снова осторожно приподнял над головой свою кацавейку. Там, у колодца, где загремело ведро, он увидел Курбана и рядом с ним (о счастье! Убай был добрый человек и всегда желал людям счастья) — невысокую девушку в темном платье. Убай не рассмотрел хорошенько, но, кажется, оно было вишневым и на спину по нему свисало из-пол платка множество тонких длинных косичек с серебряными монетками на концах. Курбан так стремительно рванулся к девушке, что Убай испугался: он раздавит ее своими ручищами, если обоймет. Но Курбан тихо взял ее за руки, и они, кажется, о чем-то пошептались. Потом Курбан достал из колодца полное ведро воды, она напилась из ведра, и они стали вместе, рядом, голова к голове, смотреть в ведро и опять о чем-то шептались. Иногда они наклоняли ведро и проливали воду себе на ноги, иногда подставляли ладони и ловили зачем-то воду руками. При этом они тихо смеялись, счастливые, и Убай немел от удивления под своей кацавейкой: «Ай, Курбан, ай, Курбан! Такой парняга, а такой ребенок». Может быть, он это произнес вслух, потому что Курбан вдруг встрепенулся, молча взял девушку за руку, и они тотчас исчезли.
3Как ни рано вставал Курбан (а вставал он всегда еще затемно, когда только нижний край неба на востоке чуть начинал бледнеть над камышами) да и то, поднявшись на другое утро и выйдя из-за своей перегородки в кузницу, он увидел, что уже нет ни Убая, ни его тележки, ни осла, который всю ночь стоял привязанный тут же, возле хозяина, — Убай специально для него вбил здесь колышек в землю и привязал его к этому колышку. Значит, крепко Курбан уснул перед утром, если даже не слышал, как Убай запрягал своего осла в тележку и как уехал.
Рано он уехал, очень рано.
Курбан тронул босой ногой холодное железное кольцо, которое торчало из земли, нагнулся и хотел выдернуть колышек, да раздумал: пригодится, пожалуй, привязывать лошадей, когда одну куешь, а другая ждет своей очереди. Ведь для этого и сделал Курбан несколько таких колышков с кольцами, да не вбивал их прежде, — хватало и одного столба привязывать лошадей. А чтоб работы было так много, чтобы потребовалось вбивать колышки в землю, — этого никогда не случалось.
Но вот чудо! Сегодня это случилось. Назавтра в Ташкенте был базарный день, и с раннего утра по дороге пошли караваны, заскрипели арбы, поехали верховые группами и в одиночку с богатыми и бедными хурджунами через седло, кто с яркими ковровыми, кто с серыми грубыми из мешковины. И кажется, все останавливались возле кузницы, кому было надо и кому не надо. Еще рано утром, когда Курбан не успел выпить пиалу чая и съесть лепешку, подъехало сразу трое верховых; оказалось, что им всем надо подковать лошадей. Немного погодя подъехал еще один, у которого хромала лошадь на левую переднюю, видно, какой-то кузнец, подковывая ее, забил гвоздь слишком глубоко, и он через копыто вошел в живое мясо, и теперь надо было ее перековать. Потом подкатили русские дрожки под простеньким из белой простыни пологом, кое-как державшимся на палках и на шпагате. На дрожках, впереди белого полога, сидел мужик лет тридцати пяти, с красивой каштановой бородой, в легкой каламянковой фуражке; позади него, поставив ноги на подножку и прикрыв их подолом длинной, со сборками черной юбки, сидела совсем еще юная девушка, с интересом глядевшая из-под полога веселыми, оживленными глазами.
— Вот, Надежда Сергеевна, Безымянный курган. Я вам о нем поминал, когда мы выехали из Ташкента. Мне случалось тут отдыхать года четыре тому назад, когда еще в солдатах служил. Здесь, изволите видеть, кузница и колодец есть с хорошей водой, — говорил мужик, сидя на дрожках и полуобернувшись к девушке. — Принести вам водички али сами желаете поразмяться?..
