Григорий Ходжер - Конец большого дома
— Люди полные сушильни юколы навесили…
— Нечего, мама, на людей смотреть — от зависти можно умереть. У людей что? У них полные амбары вещей, еды. А у нас что? Одна полудохлая, голодная крыса, и все. Хи-хи-хи! Улуска, нечем эту крысу кормить, принеси — съедим.
— Эне, где Пота? — спросил Улуска.
— Острогу взял и уехал.
— Чего тогда хнычешь, Пота уехал с острогой — рыба будет. Потерпи немного, он рыбу привезет, ты будешь талу есть, жирную уху… — сказал Ганга.
— Ты всю жизнь надо мной насмехаешься, — обиделась старушка и горько завздыхала.
Ганга оскалил зубы и захихикал, взбираясь на низкие нары.
Мужчины большого дома Баосы Заксора несколько дней добывали рыбу острогой, женщины с утра до позднего вечера пластали сазаньи бока и, вдев на жердинки, вывешивали на сушильне под горячее солнце и теплые ветры. Оставшиеся головы, хребтины варили в больших широких котлах, потом, удалив все мелкие и крупные косточки из рыбьего мяса, поджаривали в тех же котлах, отскабливая и перемешивая палкой с железным лопаточным наконечником. Белое рыбье мясо поджаривалось, блекло, желтело крупными зернистыми ядрышками. Это была такса, любимое блюдо нанай, которое он ел с рождения и до самой смерти, то перемешивая с сочной голубикой или кислыми, мягкими дичками-яблочками, то заправляя ею кашу. Зимой охотник, вернувшись в шалаш, вскипятив чай, проглатывал несколько ложек таксы, обильно залитой рыбьим жиром, и через час оживал, усталость его снимало как рукой.
— Пока хорошая рыба есть, будем готовить таксу, — распоряжалась Майда, — варите только сазанов.
Внутренности рыб с белыми слоями жира собирали в отдельном котле, руками мяли жир, печень, кишки и оставляли, чтобы отстоялось и немного испортилось, приобрело запах. Толстые зеленые мухи, точно вороны, кружились над разделанной рыбой, роем носились вокруг вывешенной юколы.
Идари с матерью считались мастерицами, они могли растопить жир и поджарить его на любой цвет, от прозрачно-желтого до густо-коричневого и темного, и любого вкуса — но запросам охотников. Когда весь жир с дневного улова был растоплен, когда Майда заметила, как уменьшился декан — плавник шатром сложенный и сухой тальник, — она отправила двух сестер, Агоаку и Идари, за дровами.
День выдался солнечный, ветер-верховик едва трепал узкие листочки тальника, легкие белые облачка-шалуны изредка набегали на солнце и прикрывали его ненадолго. Вода в протоке, изрезанная течением, закрученная сотнями воронок, морщилась местами от ветра. Идари глянула на воду, и ей показалось, что она видит чье-то знакомое, изрытое оспой, изрезанное старческими морщинами лицо. Это лицо, сколько она помнит, никогда не улыбалось, оно всегда выражало недовольство, озабоченность.
«Так это же отец, — спохватилась Идари. — О нем я думаю. Нет, наша протока не похожа на отца, она умеет ластиться и веселиться, хотя тоже может быть сердитой и даже взбешенной. Но я все равно люблю и отца и протоку».
Идари сидела на веслах и изо всех сил гребла против течения. Она смотрела прямо перед собой на плескавшуюся на дне лодки воду и перекатывавшуюся по ней берестяную чумашку-черпалку, на ноги сестры, обутые в летнюю кожаную обувь: она боялась долго глядеть на воду, на быстрое течение, на завихрения, потому что у нее тогда кружилась голова и сосало под ложечкой. Точно такое ощущение она испытала однажды в детстве, когда по наущению мальчишек — Поты, Чэмче и других — залезла на высокий тальник; лишь чудом удержалась она тогда на дереве и не свалилась на землю. Ее снял с тальника Пота.
Сколько живет Идари на своей протоке, почти каждый лень она ездит с кем-нибудь на лодке то за дровами, то за ягодами или грибами, то на рыбную ловлю, но никак не может без содрогания, без страха смотреть на воду.
— Налегай, переплываем протоку! — прикрикнула Агоака и начала загребать рулевым веслом.
Идари взглянула на сестру и увидела, как понесло ее вместе с кормой лодки вниз по реке, только замелькали тальники и обвалившийся высокий берег с ноздреватой серой глиной. Девушка закрыла глаза.
— Трусиха ты, Идари, — засмеялась Агоака. — Когда ты привыкнешь к течению?
— Не знаю, голова кружится, — прошептала Идари. Переплыли на правый берег, здесь течение было тихое, проглядывалось искрившееся блестками желтое песчаное дно. Запыхавшиеся девушки пристали к берегу и бросились на зернистый горячий песок. Идари лежала вниз лицом, распластав руки в стороны, будто обнимая землю, и ни о чем не думала. Агоака лежала рядом, она брала в ладони песок и тоненькой струйкой пересыпала в вырытую ямку, будто просеивала чумизу, купленную у болоньского торговца У. Вдруг она обернулась к реке, подтолкнула сестренку:
— Смотри, твой Пота подъехал.
Идари села. Пота вылез из оморочки, подтянул ее и подошел к сестрам.
— Бачигоапу, девушки, — поздоровался он, опускаясь возле них. — Что вы здесь делаете?
— На песке играем, — улыбнулась Агоака, кокетливо повернув голову.
Пота улыбнулся в ответ, сверкнул белыми, как гольцы на вершинах высоких гор, зубами. Идари стыдливо взглянула на него, сразу заметила усталость, осунувшееся лицо, непереплетенную, взлохмаченную косу.
— Рыбачил? — допрашивала Агоака.
— Острогой бил.
— Добыл много?
— Для нашей семьи хватит, да и соседям на талу останется.
— А брат твой Улуска без ветра, а шатается…
— И сегодня еще пьют? — встрепенулся Пота.
— Не знаю, видела — шатается, ноги по песку волочит.
Пота молчал.
— Уезжай. Если кто увидит нас здесь, что подумают?
«Ну, посмотри на меня, улыбнись, — внутренне подбадривала его Идари. — Хоть здесь не думай о домашних, пусть они пьют. Ну, ну…»
Пота словно услышал мольбу Идари, поднял голову, взглянул в упор и будто уколол в грудь; девушка почувствовала, как затрепетало сердце. С недавних пор, что-то около года назад, ее всегда стало охватывать волнение, когда она встречалась с черными, чуть нагловатыми глазами Поты. Почему-то в детские годы Идари не ощущала этого волнения, хотя десятки раз встречалась с Потой, наоборот, она даже злилась на него, когда он ломал построенные с любовью и фантазией песчаные дома, разбрасывал ее акоаны.[13]
Идари два раза случайно встречалась с Потой, она и тогда ездила за дровами. После второй встречи девушка долго не могла прийти в себя. Пота обнял ее, поцеловал в глаза и говорил много хороших слов, он признался, что любит ее. Идари хотелось еще и еще раз услышать его признания, хотелось, чтобы он еще и еще обнимал ее и прижимал, но она пересилила себя и убежала. После, в ночной тиши, она с замирающим сердцем вспоминала о встрече, о Поте, сравнивала его с Чэмче Тумали и с другими парнями и находила Поту лучшим из всех.
«У него лицо белее, чем у других, коса толще и длиннее, глаза самые острые, он самый сильный, самый ловкий», — перечисляла она достоинства возлюбленного.
— Не гони меня, Агоака, — попросил Пота, — я пристал отдохнуть.
— Не ври, кто же пристает отдыхать, когда едет вниз по реке?
— Я пристаю.
— Знаю, зачем ты пристал, не маленькая. Идари, идем собирать дрова. — Агоака встала.
— Я вам помогу. — Пота вскочил на ноги.
— Помощнику мы рады, быстрее выедем домой.
Пота достал из оморочки маленький охотничий топорик и поплелся вслед за девушками в тальниковую рощу. Он рубил возле Идари сухостой и складывал в кучу. Девушка чувствовала на себе его горящие, зовущие глаза, краснела и низко нагибала голову.
— Идари, я тебя во сне вижу, — прошептал Пота. — Каждую ночь вижу.
Девушка обхватила длинные ветвистые жердины тальника и поволокла их на берег.
— Не веришь мне? — с обидой в голосе спросил Пота, когда она вернулась.
— Верю, — выдохнула Идари, и малиновые пятна пошли по ее лицу.
Нота замахал своим игрушечным топориком, тремя ударами свалил толстое деревцо и вместе с ветвями, отдуваясь, поволок сквозь частый стоячий тальник. Вернулся, сел на сложенную кучу дров.
— Я хочу тебя каждый день видеть, я из окна за тобой слежу, для этого ножом дыру сделал в пузыре. Нарочно хожу мимо вашей фанзы.
— Не ходи, люди заметят…
— Не заметят, все ходят.
— Люди узнают, стыдно.
— Я женюсь на тебе, Идари! Ты согласна?
— Как отец, братья…
— Я нынче зимой на тори буду копить, и ты будешь моей женой. Ни на ком другом не женюсь и тебя другому не отдам.
— Отец, братья…
— Они согласятся, я знаю, они согласятся. Лето это, зима пройдут, и ты будешь моей женой. Я тори соберу, умру, но соберу! Отцу ни одной шкурки соболя не отдам.
— Эй, хватит вам шептаться! — крикнула Агоака. — Несите все на берег, хватит на лодку.
Пота помог погрузить дрова, сел на свою оморочку и уехал, провожаемый тоскующими глазами Идари. Агоака тоже смотрела вслед оморочке.
