Лев Кассиль - Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам
Уложив Катюшку и Колю и пожелав им покойной ночи, папа с мамой отправились на собрание в Союз художников.
Вот тут Коля и решил, что пришел час показать, на что он способен, и заодно подсобить родителям.
Он тихонько позвал Катю и, убедившись, что она уже спит, осторожно слез с кровати, прошел в комнату, где сох раскрой, взял кисточки, сдвинул банки с красками к краю стола и принялся за дело. Материя, натянутая на раме, была тугая, как на раскрытом зонте, по ней было приятно щелкнуть пальцем. Но дотянуться до рисунка, наведенного на шелковом раскрое, Коле было не под силу. И с той и этой стороны подставлял он стул – ничего не получалось. Он чуть не свалил при этом с подоконника раму с раскроем. Неужели придется отказаться от такой полезной и многообещающей затеи?
Но тут, забравшись под натянутый на раме раскрой, Коля увидел, что парафиновые контуры, нанесенные на материи, отлично видны насквозь снизу. А в конце концов, не все ли равно, с какой стороны будет рисунок? Коля составил банки с красками на пол, залез под палантин, на минутку задумался, а затем, прикусив от усердия кончик языка, обмакнул кисточку в одну из банок и стал решительно красить снизу туго натянутую шелковую материю. Расписывать раскрой исподнизу было очень неудобно, иногда сверху капало. Но Коля не раз уже слышал, что все великие дела требуют жертв и стойкости. Он продолжал малевать, обливаясь по́том и анилиновыми красками, то и дело меняя кисточки и свои позиции, так как руки у него затекали от неудобного положения.
Он не слышал, как вернулись домой с очень рано кончившегося собрания родители. Папа с мамой, заметив еще со двора яркий свет в окне, уже не предвидели ничего хорошего. Однако они остолбенели в дверях, едва взглянули на шелковый раскрой. Самого Коли из-за стола не было видно. Но по глади шелка судорожно ходили какие-то волны, материя вспучивалась и опадала в разных местах, и зловещие сине-оранжевые, фиолетовые и желтые пятна и разводы уже проступили на ней, играя всеми цветами радуги… «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Папа с мамой не были охотниками, но они сразу узнали, кто сидит под столом. Впрочем, тот, кого они вытащили из-под стола, походил скорее уже на павлина, чем на фазана, – такими колерами отливали его физиономия и ночная рубашонка, сплошь перепачканные анилиновыми красками.
. . . . . . . . . . . . . . .
Пусть читатель сам заполнит строку отточий словами, которые подскажет его собственное воображение для описания этой картины… Я же ограничусь лишь сообщением, что на другой день – а это, как назло, было воскресенье – мама, папа и Катюшка, очень терзавшаяся за брата, поехали кататься на белом теплоходе по каналу Москва – Волга. Взяли с собой и бабушку Евдокию Константиновну. Не было среди пассажиров белоснежного теплохода «Леваневский» только одного представителя семьи Дмитриевых – Николая.
Он сидел один в комнате. Громко и скучно в пустой квартире шаркали степные часы замедленным, неуверенным, словно нащупывающим шагом: «Тики-ри-ри-тик, трак… тики-ри-ри-тик, трак…» На диване, накрытый, чтобы не остыл, подушками и одеялами, стоял судок с обедом, оставленным узнику. И ему на этот раз даже и рисовать не хотелось.
Вдруг Коля увидел через окно во дворе Женьчу. Коля вскочил на подоконник, распахнул форточку, так как открывать окно ему строго-настрого запретили перед уходом, и, привстав на цыпочки, позвал приятеля. Но Женьча, услышав голос друга, резко отвернулся.
– Женьча! Зайди. У нас нет никого – хорошо!.. Я один.
И Коля даже затанцевал на подоконнике, чтобы приятель видел, как хорошо быть дома одному. Но Женьча молчал, не оборачиваясь и понурив рыжую бедовую голову свою. И тут Коля заметил, что левое ухо приятеля пылало ярче его вихров и казалось даже немножко бо́льшим, чем правое.
– Это что у тебя на ухе, флюс раздуло? – спросил через форточку Коля у приятеля.
Тот только рукой махнул. И тут Коля вспомнил, что слышал вчера вечером какой-то шум во дворе, в той стороне, где живет Женьча, и, кажется, начал соображать, что произошло. Он подтянулся на руках, просунул голову в форточку.
– Женьча! Тебя что, отодрали?.. Ты не мотай головой. Ты заходи. Это я тебе наврал, что одному хорошо. Меня, слушай, дома оставили… Мне вчера тоже было… Заходи, расскажу.
Женьча повернулся лицом к окну, взглянул исподлобья снизу на Колю, мрачно сплюнул сквозь зубы и потер распухшее ухо, которое спереди не только пылало, но еще имело какой-то фиолетовый отлив и походило на петушиный гребень…
– Иди отомкни мне парадное! – буркнул он.
– Я, Женьча, не могу, я папе обещал вниз не ходить. Я лучше тебе ключ кину, а ты ко мне сам подымись.
Звонко брякнул о плиты выброшенный через форточку ключ. И через минуту Женьча уже был в комнате.
– И тебе было? – спросил глуховато Женьча, оглядев друга. – Тебе что!.. Не заметно совсем ничего.
– Да, – сказал Коля, – меня уж так пробирали словами, что лучше бы уж уши совсем отодрали, чем такое целый час слушать. Труд, говорят, не уважаешь. И даже сказали, что вредитель.
– Ревел, поди?
– Реветь не ревел сильно вслух, а так, немножко, про себя.
– А я и глазом не моргнул.
– Ну уж не знаю, как глазом, а зато ухо у тебя – ой-ёй! – посочувствовал Коля.
– Так это когда я фуганок взял у отца да стал строгать – ему же помочь хотел, ну и затупил, а он сразу за ухо. Сроду больше помогать не буду!
– Вот, понимаешь, и я…
Друзья поделились своими бедами, посетовали на произвол старших, которым все дано, а с них ничего не возьмешь.
– Нет, я так жить не согласный, – сказал Женьча. – Они думают, выросли большие, так все сойдет, а вот ты знаешь, иногда от величины не зависит. Вот электрический ток, например, один и тот же слона убьет насмерть, а мышу́ нипочем.
– Надо нам самим расти скорей, – заметил Коля.
– А ты кем станешь, когда вырастешь? План имеешь?
– Я сначала хотел музыкантом, а потом стал думать, что художником, а теперь, после этого случая, знаешь… В юнги запишусь и стану моряком-скитальцем. А ты?
– Да я-то хотел… – Женьча замялся, – машинистом. Тоже путешествовать много можно.
Но Коля, уже охваченный новой «придумкой», впился в него глазами, в которых горел синий, как спирт, огонек.
– А машинистом можно и на корабле быть. Ты иди к нам на корабль. Идет?
– Можно и на корабль, – сказал Женьча. – Если так, чуть что за ухо хватать будут, – так и на корабль пойду. А ты можешь сыграть «Раскинулось море широко»?.. Не можешь? Ну, сыграй что знаешь.
Коля сел за рояль и лихо пробежал по клавишам пальцами, отбарабанив гамму.
– А обратно можешь?
Коля сыграл гамму и в другую сторону.
– Я лучше тебе нарисую «Раскинулось море», – сказал он.
Вернувшиеся к вечеру после поездки по каналу папа, мама, бабушка и Катя, войдя в комнату, увидели, что на диване, приткнувшись друг к другу, тихо посапывают два моряка-скитальца. А перед ними на столе, возле пустого судка, лежала новая Колина картинка. Море было нарисовано на ней, раскинувшееся широко, и волны бушевали вдали, и берег, угрюмый и тесный, был виден, и корабль, оставляющий след, длинный, пенистый, постепенно пропадающий за кормой…
Глава 3
Дороги старших
Ах, эти старшие! Как завидовала им Катюшка! Какие они интересные, независимые, смелые! Например, Женьча и другие мальчишки. Как вольно они живут! И ничего не боятся: выходят сами за ворота в переулок, бегают стремглав по лестницам, перемахивают через ступеньку, а то и две, совершенно не трусят соседской овчарки Джульбарса и как хорошо, как далеко плюют!.. А дядя Гриша, шофер, позволяет им накачивать насосом баллон на машине, и сам товарищ Орлов, старший дворник, дает им иногда длинную кишку и медный брандспойт, чтобы поливать двор и мостовую.
А что она? Финтифлига… Так назвал ее почему-то Коля. Что это означало, никто не знал. Но что-то тут таилось обидное. И уж совсем непонятно и обидно звучало другое прозвище, которым наделил ее старший брат: Симак-Барбарик… Все удивлялись, и мама и папа, почему Коля так называет сестренку, а тот только лукаво отмалчивался.
– Мама, он опять меня дразнит! – жаловалась Катюшка.
– Коля, зачем ты обижаешь ее? Ведь ты же большой.
– Мамочка, я ее не обижаю, не дразню, но я же не виноват, если она настоящая Финтифлига и к тому же Симак-Барбарик.
– Вот, слышишь, мама, опять он!..
– Уж и пошутить с тобой нельзя!
– Я шутков не люблю, – упорствовала Катя.
Как было объяснить Катьке, что Финтифлига и Симак-Барбарик – это были условные наименования неких загадочных личностей, якобы обитавших в дебрях тайги, где воображение Коли и Женьчи поселило их в качестве неустрашимых пограничников. Это было его с Женьчей тайной. И он соблюдал ее так же ревниво, как сохранял секрет пограничной заставы во дворе, как берег повешенный над своей кроваткой самодельный щит, вырезанный из фанеры, с прибитой к нему волчьей лапой – самой настоящей, хотя огнеголовый Женьча и высказал сомнение, не собачья ли она…
