Александр Бартэн - Всегда тринадцать
Началось второе отделение. Ослепительный свет, рев моторов, стремительный выезд гонщиков. Все было так же, как и тогда, когда Никандров впервые смотрел программу. Но на этот раз он смотрел ее по-особенному — не только неотрывно, но и пристрастно. Иначе не мог, потому что этот артист, этот гонщик, этот сильный мужчина с упрямым лицом оказался отцом Жанны. Никандров смотрел с таким вниманием, будто хотел в чем-то убедиться, что-то для себя проверить или установить. Но и сейчас, несмотря на всю сосредоточенность, он продолжал остро чувствовать, как ему недостает Жанны. Ах, если бы она была рядом, если бы мог он взять ее за руку!
Закончив езду на нижнем треке, гонщики направились к шару-глобусу. Снова мужчина улыбнулся женщине, и она безмолвно подтвердила, встретясь с ним глазами: «Я буду с тобой, и мне ничего не страшно!» Он ей показал на веревочную лестницу, свисающую из люка. Затаив дыхание смотрели комсомольцы на манеж. Свет манежа играл на взволнованных, полных ожидания лицах. Не было в зале ни одного равнодушного лица.
И только Станишевский — он отступил в тень, в глубину ложи — рассеянно отвел глаза. Спрятав руку за спину, он загнул на ней палец за пальцем, точно подсчитывая какие-то козыри. И видимо, остался доволен своим подсчетом.
6
Переодевшись и разгримировавшись, Жариков выскользнул во двор. Именно выскользнул: ни с кем не хотелось ему видеться или разговаривать. Уязвленное самолюбие обжигало грудь.
До конца программы двор был пустынен. В павильоне, расположенном у выхода на улицу, скучала буфетчица.
— Пирожки мясные, горяченькие, — сообщила она, заметив Жарикова.
Он не откликнулся, отвернулся. И обнаружил, что рядом стоит Клавдия, помощница Столбовой.
— Эх, Женя-Женечка! — проговорила она.
— Ну и что? Что хочешь этим сказать? Или, может быть, угостить тебя пирожком? В буфете как раз имеются горяченькие!
Без передышки проговорив все эти слова, Жариков постарался вернуть себе обычное присутствие духа и даже голову вскинул:
— Так как же? Угостить? Мясные пирожки!
— А ну тебя! — отмахнулась Клавдия. — Как ты можешь? Лично я, если в чем у меня неудача, начисто теряю аппетит!
— Неудача? Так это у тебя. А у меня напротив — снова начал Жариков искусственно приподнятым тоном и вдруг умолк. Увидел, как смотрит девушка — сожалеюще, сочувственно. — Ладно, ладно. Не нуждаюсь. И плакать не стану. Слышишь? Не стану!
— А зачем же плакать? Тем более тебе — талантливому!
Очень искренне сказала. Жариков даже растерялся.
— Ты так считаешь?
— Определенно. А то, что нынче не очень шибко прошел, — это еще ничего не значит. Все равно — талантливый!
На этот раз Жариков не стал паясничать. Он увидел, как переменился взгляд девушки. Что-то новое приоткрылось ему в этом взгляде.
— Моя прекрасная леди, — сказал Жариков и осекся. — Моя прекрасная леди, — произнес он вторично и вовсе смолк. Наклонился к девушке, чмокнул в щеку и убежал.
— Ой! — сказала она. И прошептала, зажмурясь: — Ой, Женя-Женечка!
Тем временем программа подошла к концу. Громогласные аплодисменты прервал появившийся на манеже секретарь горкома комсомола.
— Спасибо, друзья, за чудесное ваше искусство, за гостеприимство, — обратился он к артистам. — Хотелось бы и нам увидеть вас на празднике горноуральской молодежи. Знаю, воскресный день в цирке нелегок. И все же, если кому удастся выбраться, милости просим в следующее воскресенье на стадион!
Оркестр заиграл прощальный марш, и комсомольцы направились к выходу. В лицо им пахнуло жарким, за день прокалившимся воздухом. И все же за вечер изменилось что-то. Не только жар, но и тяжесть ощущались в воздухе. И небо — точно плотный пластырь. И звезды — будто перезрелые, распаренные. «Быть грозе!» — подумали многие. И не ошиблись. Вскоре горизонт озарили первые молнии.
Сначала они лишь беззвучно обозначались на краю неба. Затем осмелели, начали продвигаться все ближе. И наконец, жестко и резко выхватывая из темноты окружающие город сопки, превратились в грозно рокочущие предвестники грозы. Не хватало только первого удара. Но вот и он раздался. Черная небесная глубь надвое раскололась, и в тот же миг устремились к земле тяжелые, градоподобные дождевые капли.
Одна из них угодила за ворот Жарикову. Он крякнул, но не уклонился: «Так мне и надо! Поделом!»
Шагая по улицам, он не отдавал себе отчета — куда идет, зачем. Просто шагал. Пускай поливает! Минутная приподнятость, какую вызвал в нем разговор с Клавдией, уже миновала, сменилась угнетенным состоянием. А тут еще вспомнил письмо, недавно отосланное матери: «Хвастун несчастный! Насочинял, наобещал с три короба, а сам».
Дождевые капли, превратившись в потоки, косо хлестали по мостовой, по стенам, по крышам, и в каждой водосточной трубе клокотало взахлеб. Все вокруг захвачено было этим накопившимся, наконец-то хлынувшим грозовым дождем. Все так же упорно шагая дальше, Жариков отплевывался от дождя, движением лопаток отрывал от спины намокшую рубашку и снова шагал. «Что? Не по вкусу? Ничего, ничего, голубчик! Такая прогулочка тебе полезна!» И вдруг остановился — увидел перед собой окна васютинского жилья. Первым побуждением было убежать. Затем сказал себе: «А почему бы, собственно, не зайти?» При других обстоятельствах, да еще в столь позднее время, разумеется, не решился бы. А сейчас потянулся к оконному стеклу, постучал.
— Ты? — поразился Васютин, выглянув за дверь. Юноша стоял перед ним вымокший до последней нитки. — Чего же не входишь? Входи скорей!
И Васютина-мать, и Римма еще не легли: привыкли, дождавшись из цирка Василия Васильевича, с ним вместе ужинать. Оставляя мокрые следы, Жариков прошел в комнату. Римма вскрикнула, Васютина-мать всплеснула руками. Засуетились, бросились переодевать Жарикова, поить горячим чаем. Наконец, когда предприняты были все профилактические меры, Васютин сказал жене и дочери:
— Теперь ложитесь, а мы потолкуем. Давай-ка, Женя. Выкладывай, что у тебя.
— У меня? Да ничего особенного. Сами могли видеть. Публика нынче попалась какая-то тугая. А в остальном порядок.
Васютин в ответ улыбнулся — очень деликатно, мягко. Но именно эта мягкость обезоружила Жарикова, заставила покрутить головой и сокрушенно признаться:
— Да не то я говорю, Василий Васильевич! Тошно мне! Никак не ждал, что примут меня так слабенько. А вы как считаете — почему?
Продолжало лить за окном. Здесь же, в домашней уютной тиши, негромко раздавался голос Васютина:
— Считаю, Женя, в том твоя первая промашка, что уж очень ты самим собой увлекаешься. Нет, ты не отрицай. Ты чем на манеже занят? А я тебе скажу: со всех сторон стараешься себя показать — вот я какой, вот как здорово двигаюсь, изображаю, тому подобное. Ну, а про зрителя забыл. Не до него тебе. Разве зрителю не обидно? Очень даже обидно! Он ведь тебя не случайно со всех сторон окружает в зале: он соучаствовать желает. Это точно. Ты про это никогда не забывай. И еще одного добивайся обязательно — чтобы зритель узнавал тебя. Ты не подумай, что я о себе особо высокого мнения. Знаю, что не все мои репризы на уровне: кое-какие устарели, другие обновления требуют. Да и уровень образовательный, признаться, у меня хромает. Однако же со зрителем почему контакт у меня? Не чужой я ему. В нашем деле, Женя, это очень важно. Ты всегда старайся не от себя — от жизни идти, в ней подсматривай меткие черточки, детали, краски. А ты в каком появился виде? Все равно как зебра черно-белая. Без роду, без племени. Что ж не возражаешь? Или обиделся?
Нет, обиды Жариков не испытывал. В бесхитростных словах Васютина он различил душевность, сердечность, тепло, в каком особенно сейчас нуждался.
— Спасибо вам, Василий Васильевич!
Разбуженная голосами, из угла выползла Пуля. Зевнула, высунув розовый язык. Потом негромко тявкнула, точно вопрошая: «Чего не спите, люди добрые?
— Сейчас, сейчас ляжем, Пулечка, — поспешил успокоить ее Васютин. — Ты только, Женя, голову смотри не вешай. Мало ли, что удачи полной не получилось. Удача — дело наживное. Молод ты. Еще всего добьешься! Ну, а теперь будем спать. Рядышком ляжем и превосходно выспимся. И не думай, что стеснишь меня. Нисколько не стеснишь. И вообще считаю — гроза разразилась вовремя. После нее куда как легче станет дышать.
Гроза была еще на подходе, когда Сагайдачные возвращались из цирка. Только успели подняться в номер, как сверкнула, грянула, разразилась. Гришу застали у настежь раскрытой балконной двери. Ему было страшно, при вспышках молнии он вздрагивал, но отступать не хотел. Дождевые струи хлестали все размашистее, и Анна крикнула:
— Закрой скорее, Гриша! Комнату зальет!
Но Сагайдачный не разрешил. Обняв сына за плечи, он шагнул с ним вплотную к порогу:
