Владимир Богомолов - Поворотный день
Дундич понимал состояние Петра. Ему было хорошо знакомо это сыновье чувство, когда самый родной человек — отец — становится врагом. Иван Антонович сам когда-то пережил подобную трагедию. И порой со страхом думал о том, что, возвратись в Грабовац, так же как и Петр, безоружным вряд ли пойдет на встречу с родителем, который не захочет уступить ни одной овцы из своей отары, ни одного коня из собственного табуна.
— Считай, два года воюем на разных сторонах, — признался Петр, — а поверишь, Ваня, дня не проходит, чтобы я об том не вспоминал. Как припомню его кровяные глазищи и рот, сведенный ором, думаю: «Ну, гад, попадись!» И аж не верю, что это он когда-то катал меня на себе, брал на рыбалку, на охоту, как спали вместе на сеновале, в поле на борозде.
Петр опять припомнил, как вернулся в хутор январским морозным солнечным днем. В первую минуту встречи честно сказал, что вместе с дружками решил податься на Тихий Дон, чтобы помочь казакам по примеру питерских большевиков сбросить с шеи атаманов и дармоедов. Отец строговато посмотрел на сына. Потом сказал, чтоб тот пожил под родимой крышей, помог наладить хозяйство, а погодя разберутся, что к чему.
Вечером за штофом казенной водки они продолжили разговор. Начался он с безобидных казацких подначек. Когда отец передал сыну бутылку: «У тебя рука потверже», — Петр лихо плеснул водку в стакан. Отец предостерегающе поднял палец:
— Это куда ж ты столько?
Петр не смутился. Подсунул посуду отцу со словами:
— Это ж тебе, батя.
Алексей Петрович осклабился, попросил:
— Ну, тогда плесни еще чуток.
Сын плеснул и выжидательно глянул в лицо отцу.
Тот требовательно сказал:
— Еще!
— Так сколько тебе?
— Ай краев не видишь? — уже слегка вспылил отец.
Налитая всклень водка чудом не пролилась на скатерть.
— С возвращеньицем! — сказал Алексей Петрович и тут же осторожно заговорил о том, что вот они имеют возможность выпить и хорошо закусить. А все почему? Потому что во веки веков казаки жили одной семьей, дружной и вольной, не пускали в свой круг хохлов и иногородних, которые только смутой сердце тешут. — Бог им судья! — подытожил мысль отец и потянулся своим стаканом к стакану сына. — Пущай они сами по себе, а мы сами по себе.
— Нет, батя! — чокнулся сын с отцом. — Так больше не будет! — Он залпом выпил и бросил в рот ядреный нежинский огурчик. — Не согласный я с твоей теорией. Как я теперь стал большевиком-коммунистом, теория у меня другая, ленинская.
Алексей Петрович аж поперхнулся. Вот те на! Он тех бунтовщиков-коммунистов еще в пятом году нагайкой уму-разуму учил. А выходит, зараза эта не только не истреблена, а разносится хуже чумы, даже в его собственный дом проникла.
— Это что же за теория у тебя такая — ленинская? — с издевкой спросил Алексей Петрович.
— Владыкой мира будет труд! — не обратив внимания на интонацию отца, как по писаному произнес Петр. — Полезность каждого человека в обществе будет определяться не сословием, а личным трудом.
— Больно мудрено гутаришь, сынок, — отодвинул от себя стакан отец. — Не для меня, старого, такие слова. Не понял я, к какому же сословию причислят твои большевики нас, казаков?
— Как и всех, — жестко сказал сын. — Одних к трудящимся, других к мироедам.
Широкое лицо отца, поросшее темной густой бородой, медленно запунцовело. Но он не дал волю гневу, натянуто спросил:
— К примеру, меня куды же?
— Не малый, — недобро усмехнулся Петр, — сам должон разуметь.
— Не виляй языком, как девка подолом, — навалился на стол отец.
— Ну, хватит вам, кочета! — вмешалась в их спор мать. — Ты, Петруша, уважение прояви к старшему. Будто отец не своим горбом все это нажил?
— А зачем нам столько добра?
— Чтобы жить по-людски, — простодушно объяснила мать.
— А другие пусть по-скотски? — снова ожесточился Петр. — Нет, маманя, так дальше не будет!
— А как же будет? — тяжело поднялся отец.
— Будет все поровну, по справедливости поделено.
— Кто же свое добро по охоте отдаст? — как на несмышленыша поглядела мать на сына.
— Отберем, — спокойно и оттого с оттенком жестокости сказал Петр, тоже поднимаясь из-за стола и направляясь к вешалке.
— А вот это видал? — кричал ему в спину отец, протягивая кукиш. — Я за свое добро и сына родного порешу!
В ту же ночь Петр уехал в Качалинскую, где однополчанин Костя Булаткин создавал первый красногвардейский партизанский кавалерийский отряд.
— Вот так мы расстались с родителем, — закончил молодой Самарин. Рассказав, он почувствовал какое-то облегчение.
Эту перемену в его настроении уловил Дундич, поэтому попросил:
— Давай песню.
— Какую?
— Про казака.
— А у нас, донцов, все песни про казаков.
Дундич посмотрел на Самарина, увидел, что тот дурачится, и ему самому стало весело. Несколько минут оба беспричинно смеялись. Наконец Дундич вытер рукавом слезящиеся глаза и притворно вздохнул:
— Ох-охо-хо, как бы нам плакать не пришлось, добре уж мы развеселились…
Самарин тоже перестал смеяться, но настроение у него осталось задорное, и он сказал:
— Это пусть теперь Шкуро с Мамонтовым плачут, а мы посмеемся. И попоем. — Петр подбоченился, поправил папаху и вполголоса запел:
Полем едет казак на заре.
На ем шашечка вся в серебре,
На ем лихочко — черный чекмень,
Со звездой киверок набекрень.
Пел он легко, свободно, кидал голос вверх, басил на низах. А когда переходил на дискант, Дундич закрывал глаза и, казалось, видел перед собой любимую, вспоминал, как там, в талах на берегу Иловли, Мария пела только для него одного. Правда, те песни были про нежную и вечную любовь, про разлуки с милым, про какие-то маньчжурские края, куда уехал воевать молодой казак.
А Петр вполголоса тосковал по степи:
Сизый-сизый туман в поле пал
Едет полем боец — заскучал:
Ой ты, память-змея, отвяжись
Иду в бой я за вольную жисть!
Последние слова повторил и Дундич глуховатым баритоном.
Проехали еще с полверсты. Ветер стал совсем стихать, небо на западе прояснилось, на краю его зажегся закат. Дундич достал из кожаного планшета десятиверстку, посмотрел на линию, отмеченную в штабе: отряд идет вроде правильно. Где-то вот-вот должен показаться переезд, а за ним, в километре, — мост. От моста до станции — рукой подать. Но надо ли туда идти? Это он решит на месте. Белые, конечно, не ждут с этой стороны буденовцев. «Главное, — подумал он, — не спугнуть человека на переезде. Если тот сумеет позвонить на станцию, операция может провалиться».
Иван Антонович засунул карту на место. Щурясь, посмотрел на светлую солнечную полоску горизонта и понял, что сейчас его отряд виден издалека. Он принял решение: перебраться на другую сторону железнодорожной насыпи.
Кони, храпя и круто выгибая шеи, вынесли всадников на полотно. Быстро пересекли колею заснеженной дороги и почти скатились с откоса. Здесь сразу стало холоднее. Пришлось снова поплотнее запахнуться, поглубже нахлобучить шапки и папахи. Но зато тут было безопаснее, густая тень скрывала кавалеристов.
Наконец впереди мелькнул зеленый огонек семафора. «Неужели незаметно проскочили разъезд и мост?» — засомневался Дундич. Но тут же увидел маленькую сторожку путевого обходчика и успокоился. Значит, до станции не меньше пяти километров, а до моста — с километр. «В сторожке может находиться охрана белых», — подумал Дундич и, пощупав в кармане погоны ротмистра, повернулся к своему ординарцу:
— Ваня, меняй декорацию.
— Слушаюсь, товарищ Дундич, — охотно отозвался Шпитальный, заранее радуясь новой проделке своего командира. Он достал из сумки погоны урядника терско-кубанской дивизии.
Приказав отряду войти в придорожный лес и двигаться скрытно к сторожке, командир со Шпитальным направились к переезду.
Кроме путевого обходчика, в тесной комнате сидел еще усатый солдат, на красных погонах которого стояла цифра «22».
Увидев перед собой молодцеватого ротмистра с тонкими ниточками усов под прямым носом, солдат неторопливо поднялся с кровати, поставил на край тумбочки эмалированную кружку и встал по стойке «смирно». В движениях солдата не чувствовалось ни угодничества, ни страха. В глазах его Дундич уловил скорее равнодушие утомленного человека.
— Чаи распиваете? — угрожающе спросил он, видел, что солдат не торопится представиться, и чувствуя, что дальнейшее молчание не в их с ординарцем пользу: на черной курпейчатой папахе Шпитального кровяной капелькой краснела звездочка.
— Только зашел, господин ротмистр, — запоздало оправдываясь, доложил солдат.
Дундич повернулся к Шпитальному, сорвал с его головы папаху и предложил:
