Овадий Савич - Воображаемый собеседник
— Я постараюсь, Анатоль Палыч.
Он вспомнил, что хотел поговорить с остальными сотрудниками. Он знал и раньше, что все эти разговоры будут болезненны. Но вчера и сегодня еще, до свидания с начальником, он испытывал некоторый подъем. Теперь осталось только сознание какой-то необходимости.
— Простите, что задержал вас, Анатоль Палыч, — тихо сказал он. — Разрешите мне зайти к сослуживцам на одну минуту.
Тяжело было спрашивать разрешения зайти туда, где он раньше был главною персоной. Но он чувствовал, что он больше не свой в распределителе. А тов. Майкерский и эти слова истолковал превратно. Ему показалось, что Петр Петрович только сдерживается, только прикидывается покорным, а на самом деле считает начальника несправедливым. И он холодно кивнул в ответ на вопрос.
Петр Петрович вышел в коридор. Он не сразу пошел в комнату сотрудников. Ему было очень не по себе. Искупление обходилось довольно дорого. В этом коридоре он уже достаточно пережил. Он вспомнил это и со странным равнодушием вместо испуга почувствовал, что сердце его снова тронула старая, знакомая скука. Ее прикосновение было очень холодным, сердце сжалось под ним, но не забилось. Оно привыкло. Он знал уже, что из посещения сослуживцев тоже ничего не выйдет. И не по доброй воле, а словно по какой-то обязанности он открыл дверь.
Все были в сборе. Все повскакали с мест и подбежали к Петру Петровичу, на все лады выражая свою радость и удовольствие. Сослуживцы, как и Кочетков, находили, будто Петр Петрович заметно поправился. Только Евин остался сидеть и усиленно что-то строчил. Гул стоял довольно долго, но Петр Петрович даже не улыбнулся. Ему было очень тяжело, он глядел на недавних друзей как на чужих. Они и правда стали ему чужими, он даже подивился про себя: разве с этими людьми он работал вместе столько лет? Гул мало-помалу затих и перешел в изумленное переглядыванье. Впрочем, сотрудники знали, что Петр Петрович только что был у тов. Майкерского, и они решили, что его молчание объясняется суровостью начальника. Они хотели было осторожно выразить ему свое сочувствие, но их предупредил Евин. Нарочно дождавшись тишины, бухгалтер повернул ко всем злое лицо и, ни на кого не глядя и словно не замечая Петра Петровича, кинул:
— Вы долго будете мешать работать?
Скука, совершенно трезвая, серая, нудная скука давила сердце Петра Петровича. Зачем он что-то переживал, что-то видел, к чему-то приблизился, если здесь ничего не изменилось? Здесь хотели от Петра Петровича только одного: чтобы он снова стал прежним, таким, как все, чтобы он снова считал эту скуку делом и жизнью. Этого он все-таки не мог. Он хотел работать, он любил этих людей. Но не мог же он закрыть глаза на то, чего они не видели. Он не понимал еще, что он сделает, но он медленно подошел к Евину и протянул ему руку.
— Здравствуйте, тов. Евин, — сказал он, глядя бухгалтеру прямо в глаза.
Он сказал это мирно, негромко, без вызова. Он вовсе не хотел затеять ссору. Он хотел только, чтобы все эти люди, и Евин, как самый упорный, вышли из своего окаменелого состояния, стали действительно людьми. Ведь к ним пришел уже не помощник заведующего, а человек, человек виноватый и сознающий свою вину, даже благодарный им за их поддержку, но — человек.
Сослуживцы испуганно переглянулись. Они не поняли, чего хочет Петр Петрович, и у них снова пробудилась боязнь, не выкинет ли он какого-нибудь неожиданного колена, Зато Евин все понял по-своему. Он отвернулся и снова начал строчить. Руки его явно дрожали.
— Здравствуйте, тов. Евин, — повторил Петр Петрович, стоя с протянутою рукой.
Все молчали. Евин посадил кляксу и вскочил. Ни на кого не глядя, он закричал:
— Прошу мне не мешать! Я работаю, а не лодырничаю!
Петр Петрович опустил руку. Он смотрел на Евина в упор. Он все еще не знал, что будет делать. А Евин видел, что сочувствие всех не на его стороне, и это злило его свыше меры. Он думал, что Петр Петрович пришел нарочно с тем, чтобы его оскорбить. Он вообще не понимал, отчего все так носятся с Петром Петровичем, и это тоже злило его. Видя, что Петр Петрович не отходит от его стола, и не в силах унять свою, злость, он крикнул, побагровев:
— И отойдите от ящика, понимаете!
Это было уже слишком. Все возмущенно загудели, и Петракевич снова, как когда-то, вырос перед Евиным с недвусмысленною угрозой. Один Петр Петрович был наружно спокоен. Он болезненно усмехнулся и тихо спросил:
— Чего вы хотите от меня, Евин?
Он стоял лицом к Евину и спиною к остальным. Он не мог видеть, какие знаки делали бухгалтеру сослуживцы. Только Евин вдруг разом опустился на стул и буркнул:
— Ничего!
Лисаневич робко сказал:
— Вы бы присели, Петр Петрович.
Ендричковский молча подставил стул. Петр Петрович догадался, что он не смог скрыть свое волнение. А он так надеялся, что никто не заметит, как дорого обходилось ему наружное спокойствие.
Ему, правда, трудно было стоять на ногах. Он тяжело сел, и глаза его сами тотчас закрылись. Сослуживцы перешептывались за его спиною, и он догадывался, что Евину сейчас несладко под их угрожающими взорами. Но они ошибались, если думали, что Петр Петрович сердился на бухгалтера. Ему стало плохо не от обиды. Его огорчало совсем другое. Он ведь пришел в распределитель просить прощения. И он сразу сделал несколько ошибок. Он не так, как следовало, говорил с тов. Майкерским. Он должен был сделать вид, что не замечает Евина, и говорить только с другими. А теперь он не сговорился ни с начальником, ни с сослуживцами. Но и не это беспокоило его, не сами ошибки, а то, что ошибки эти были, конечно, неизбежны.
Он ничуть не считал себя выше этих людей. Он только сразу понял, что после всего пережитого он должен вновь жить в этой томительной скуке. Не булавочные уколы тов. Майкерского и Евина и не беспомощно-сочувственные взгляды остальных вызывали его раздражение. Все это было рождено непроходимою скукой их жизни, бессмысленной, неоправданной и ненужной. Он знал: если б он снова добросовестно принял эту жизнь, если б его волновали именно слова и взгляды, он сразу стал бы понятен и близок всем. Но при всем желании он этого все-таки не мог.
Он открыл глаза. Все эти мысли пронеслись в его голове мгновенно, и сослуживцы только-только успели окружить его.
— Слушайте, — сказал он вдруг всем со странною силой. — Я не ссориться пришел. Я вам хотел сказать, — я это вчера говорил Ендричковскому, — так я хочу сказать это всем: я понял, я перед вами всеми виноват. Вы мне верили, я ваше доверие обманул. Простите меня.
Сослуживцы даже отшатнулись. Один Ендричковский, подготовленный уже вчерашним, воскликнул:
— Петр Петрович! Да будет вам! Ну было и было! Ну и давайте все по-старому.
— Подождите, Ендричковский, — строго, даже сурово ответил Петр Петрович. — В том-то и дело, что по-старому я не могу.
Все переглянулись. Они не поняли. Потом Ендричковский решил, что Петр Петрович говорит о своем понижении по службе.
— Это ничего, — стараясь казаться веселым и уверенным, сказал он. — Вы скоро опять помощником будете. Вот увидите.
Петр Петрович посмотрел на него и покачал головою.
— Нет, Ендричковский, — тихо выговорил он, — не то. Скучно мне. Тяжко.
Должно быть, внешний вид Петра Петровича был обманчив и он вовсе не выздоровел. Так расценили его слова сослуживцы, глядя на него со страхом и жалостью. По их лицам он увидал, что они никогда не поймут его. И делать ему здесь стало нечего. Он словно забыл, зачем он пришел, — все, что связано было со службой, томило скукой и потеряло всякую цену. Он уже не думал о том, как важна служба для него и для всей его семьи. Он встал и лениво пошел к двери. Уже взявшись за ручку, он почувствовал, что все с недоумением глядят ему вслед и что нельзя уходить не попрощавшись. Он обернулся и сразу увидал Евина, сидевшего в стороне и наблюдавшего все происходящее с явным злорадством.
Петр Петрович повернулся и медленно подошел к столу бухгалтера. Это было так неожиданно, что Евин невольно встал. Петр Петрович оперся руками о стол и внимательно посмотрел на бухгалтера. Тот усиленно моргал, ничего не понимая, но вовсе не собираясь дать себя в обиду.
— Евин! — сказал вдруг Петр Петрович так громко и с такою болью, что все вздрогнули. — Евин! Неужели вам не скучно?
Евин отскочил от стола и беспомощно оглянулся на сослуживцев. Они молчали, а страдание в голосе Петра Петровича на миг обезоружило его. Петр Петрович не спускал с него глаз.
— Вот вы пишете все, счета ведете, — с тою же болью за себя и с непонятным участием к Евину продолжал он, — и еще вы выдумываете, еще иногда лжете, еще вымещаете что-то на мне — зачем? Неужели вам не скучно все это, Евин?
Кровь бросилась Евину в лицо. Он задохнулся и не мог слова вымолвить.
— Петр Петрович! — закричал Ендричковский. — Что вы говорите?
