Иван Слободчиков - Большие Поляны
Жена Паруня не очень удивилась его неожиданному возвращению. Она задумчиво сидела за столом, раскладывала карты, видимо, ворожила, угадывала чью-то судьбу.
— Забыл что-нибудь? Иль куда поехать собрался? — спросила она, не отрываясь от карт.
Векшин, не раздеваясь, как был в пальто и шапке, присел к столу, бессмысленно уставился на нее. Осеннее солнышко било в окно, высветило клеенку с картами, полные руки жены, золотое кольцо на безымянном пальце.
— Ничего не забыл, — ответил он хмуро. — С чего ты взяла?
Паруня подняла глаза, посмотрела неохотно.
— Вижу, опять подрался с Уфимцевым. Опять он тебе бока намял. Вертит тобой, как мальчиком, а ты поддаешься.
— Да не поддаюсь я! — отмахнулся от нее Векшин. — И не поддамся никогда!
Она долго смотрела, как разложились карты, потом сгребла их в кучу.
— На тебя бросала, нехорошо получается. Сколь ни кидаю, все пиковая дама на сердце ложится... Кто бы это мог быть?
Паруня задумалась, собрала карты в колоду. Векшин смотрел бездумно на нее, — он устал от всех этих передряг, ему бы лечь сейчас в постель, закрыть голову подушкой, — и ничего не слышать, ничего не видеть, просто забыться на время, собраться с мыслями.
— Я знаю, кто такая пиковая дама! — Резкий голос Паруни вывел его из забытья. — Это жена Уфимцева. Да-да, его жена. Вот кто стоит на твоем пути, в ней собака зарыта! Пока она тут, Уфимцев не расстанется с колхозом, будет властвовать, тобой помыкать.
Что-то такое, особенное, уловил в ее голосе Векшин, заинтересованно поднял голову; у него пропало безразличие, сонное настроение.
— Ну-ну? — только и мог вымолвить он, подгоняя Паруню.
— Вот тебе и ну!.. Надо, чтобы жена его с детьми уехала отсюда. Куда — ее дело, но должна уехать. Тогда Уфимцев не останется здесь, погонится за ней — дети ведь все-таки, трое их будет. Зверь и тот детей своих не бросает... И тогда что ему наш колхоз? Как говорится, прощай — не скучай, уйду — не ворочуся.
От слов Паруни дух захватило у Векшина. Он с уважением, даже с нежностью посмотрел на жену. Надо же, такая простая мысль как-то не приходила ему в голову. А осуществить ее — ничего не стоит. Следует только убедить жену Уфимцева, что муж не прекратил распутства, и она уедет... Но как ее убедить в этом? Если самому пойти — не поверит, — в селе знают, он не в ладах с ее мужем. Значит, следует действовать через лиц, близких к ней, чтобы наверняка поверила.
Но вдруг скис, опустил руки, посмотрел безнадежно на Паруню.
— Не уедет Уфимцев. Он дом себе строит. Жена уедет — на Груньке женится, ее в дом приведет.
— Дом может и сгореть, — как бы между прочим, как о чем-то несущественном, второстепенном, сказала Паруня. — Стружек там много, они легко горят, долго ли до беды... Кто-то пройдет, уронит спичку, вот тебе и пожар, и нет дома.
— Перестань молоть, — сказал он ей строго, встал из-за стола, поправил шапку и пошел во двор.
Он зашел под навес, разыскал топор, намереваясь наколоть дров, — жена еще утром просила об этом. Под навесом было сухо, покойно, он снял пальто, принялся за работу.
Исколов порядочную кучу дров, он сел на колоду отдохнуть, закурил и решил разобраться в своих мыслях в спокойной обстановке.
«Дура-баба! — обругал он жену. — Придумала тоже — сжечь сруб». Хотя, по правде сказать, устроить это не так уж сложно: кинуть ночью банку с керосином — и нет сруба! Та же Паруня сделает, не откажется. Но он еще не потерял головы, чтобы пойти на такое дело. Да и не даст оно ничего, лишь вызовет у колхозников жалость к председателю. И он второй дом строить будет. Тут нужны другие способы... Прежде всего следует добиться отъезда жены Уфимцева из колхоза — вот тут Паруня права. Ну, а еще что? Что еще можно сделать, лишь бы «Большие Поляны» избавились от Уфимцева, от его выдумок, и жили спокойно?
Он не пошел больше в контору: колол дрова, подпирал укосинами валившийся забор, чинил ворота, чистил двор от мусора — и так провозился весь день.
А вечером, когда смеркалось и село готовилось ко сну, пошел на ферму к Тетеркину.
8
Тетеркин не ожидал прихода Векшина. Обычно, когда доярки, закончив вечернюю дойку, расходились по домам, никто больше не появлялся на ферме, разве ребята из «Комсомольского прожектора». Тетеркин оставался полным хозяином фермы. В шесть утра приходил скотник, начинал уборку, и Никанор Павлович шел домой, к горячим лепешкам Анисьи.
Хорошо устроился Никанор Павлович, век ему благодарить Петра Ильича! За ночь выспится, пока сторожит, а днем — свеженький, в своем хозяйстве.
А чтобы не застали его спящим комсомольцы из «Прожектора», он делал так: выложит на стол сухари, поставит рядом котелок с водой, подсядет к сухарям поближе, нахлобучит шапку поглубже, подопрет рукой голову и спит, как дома. Идут мимо, смотрят: горит свет в сторожке, и сторож сидит, значит, бодрствует, на посту. Если надумают проверить, лишь стукнут дверью, сторож сразу просыпается, берет сухарь, макает в котелок с водой и начинает потихоньку жевать — видите, только сел перекусить, сейчас с обхода.
Вот как хорошо устроился Никанор Павлович! Жил припеваючи за широкой спиной Петра Ильича Векшина. Жил надеждами, что скоро кувыркнется и покатится кубарем из колхоза Уфимцев. Вот тогда будет жизнь, не в пример теперешней!
Однако надежды на скорое избавление от Уфимцева не оправдались, и тогда Никанор Павлович струхнул: как бы теперь Уфимцев не взялся за него, не привлек к ответственности за кляузы, за воровство зерна. И он стал подумывать о том, не лучше ли убраться из колхоза, чтобы остаться целым и невредимым...
Он только что обошел ферму, проверил запоры на воротах, замок на сепараторной, хотел идти к стогам сена, но поленился, лишь мельком глянул на них, темневших на фоне чуть брезжущего неба, и пошел в сторожку. Котелок с водой уже стоял на столе, он положил к нему горсть сухарей, взяв их из мешочка, и только уселся, не успел еще как следует устроиться, опереться щекой на подставленную руку, как дверь тонко пропела, в сторожку вошел Векшин. Тетеркин машинально схватил сухарь, макнул в котелок и понес уже ко рту, когда узнал в вошедшем Петра Ильича.
— Ты что, не успел поужинать? — спросил Векшин, подавая ему руку.
— Да вот, что-то сухариков захотелось, — замялся Тетеркин положил сухарь, пожал холодную руку Векшина, но тут же нашелся: — Живот болит, мучаюсь.
— От поноса есть верное средство, — сказал Векшин, садясь на табуретку, — черника... Черничные ягоды.
— Где их теперь возьмешь, — вздохнул Тетеркин. — Сухари вот, они тоже... скрепляют.
Векшин ничего не ответил, пристально посмотрел в лицо Тетеркина, словно по нему хотел определить, как Никанор Павлович воспримет его предложение. Но лицо Тетеркина ничего не выражало, он уже оправился от испуга и сидел, скорбно опустив голову, прижав руки к животу.
— Что нового на ферме? — спросил Векшин, хотя по тону вопроса чувствовалось, его это мало интересовало.
— Да как сказать, — пожался Тетеркин, будто и впрямь затруднялся с ответом, — вроде ничего нового нет, — живем по-старому.
— Васькова работает?
— Работает. — Тетеркин неожиданно оживился, перестал держаться за живот. — Третьеводни прихожу, смотрю, она Сониных коров доит. Анисья сказывала, пришла с запиской от самого Уфимцева.
— Ну вот, а ты говоришь, новостей нет, — упрекнул его Векшин. — Подбирается к нам с тобой Уфимцев, скоро в открытую пойдет. Ты думаешь, Груньку он зря сюда посадил?
Тетеркин неопределенно пожал плечами, встревоженно уставился на Векшина. Векшин оглянулся на дверь, перенес табуретку, подсел к столу, поближе к Тетеркину.
— Теперь нам от Уфимцева житья не будет. Он все помнит: и письма, и заявления. Можно легко под суд угодить. Особенно тебе.
Векшин видел, как глаза Тетеркина округлились от страха, как он снял шапку, провел ладонью по лысине, помутневшей от испарины.
— Как же так? — растерянно проговорил Тетеркин. — Почему меня? Разве я один писал? Ведь ты, Петр Ильич, сам говорил... сам заставлял...
— Тш-ш-ш, — Векшин вновь оглянулся на дверь, поднес ладонь ко рту Тетеркина. — Не паникуй... Ничего этого не будет, если мы добьемся, чтобы Уфимцев исчез из колхоза... Да нет, ничего такого... не волнуйся, — сказал он, заметив, как отшатнулся Тетеркин при последних его словах, — найдем другие способы. Перво-наперво жену его надо спровадить из колхоза, — ну, это я беру на себя. А тебя вот о чем попрошу.
Векшин опять оглянулся на дверь, на незавешенное окно, придвинулся ближе к Тетеркину:
— Скажи жене... еще там кому, кто поближе, посподручнее, пущай говорят людям, что Уфимцев дом за счет колхоза строит. Понял? А потом, дескать, в степь продаст... Обогатиться хочет.
— Понял, — оживился Тетеркин. — И вправду, зачем ему дом? Один живет, одному и на квартире не тесно... Дельное предложение, Петр Ильич. Я это устрою, народ поверит, вот погляди.
