Владлен Анчишкин - Арктический роман
— Романов?
— Аички?
— С каких это пор в нашей семье сделалось так, что жена должна приглашать мужа, а не наоборот?
— Ты меня никуда не приглашала… насколько я помню.
— Не хватало еще, чтоб это случилось, Романов!
Ему давно перестало нравиться, когда она называла его по фамилии, и теперь она старалась называть его лишь по фамилии.
— Романов?!
— Ладно, — сказал он; чувствовалось даже по телефону: начинает злиться, но сдерживается, как обычно.
— Ты падала сегодня со ступеньки или со стула… или с другого чего-нибудь?
— Мы не из одной футбольной команды, Романов, и тебе не следовало бы забывать…
— Мне нечего забывать, — оборвал он ее бесцеремонно, — потому что ты никуда меня не приглашала. Поэтому я и спрашиваю: ты не падала?..
«Что за наглость?» — хотелось крикнуть и положить трубку, но такое окончание разговора не входило в планы Новинской. Она знала, что Романов собирается со второй сменой в шахту, потому и звонила теперь. Сделала выдержку, взяла себя в руки, заговорила крадущимся голосом:
— Романов, я хочу в кино.
— Иди.
— С кем?
— Тебе обязательно нужен телохранитель?.. Мы не в Донбассе и не в Москве.
В Донбассе, в Москве Романов обижался, когда она забегала в кино «по пути», на этот счет у них не раз были громкие объяснения. Теперь…
— Муж ты мне или сожитель по Птичке?! — вырвалось у нее, да так, что сама испугалась… но не унялась. — Долго я еще буду ходить одна в кино, как дура?!
— Так, — сказал Романов. — Если ты не падала, кто тебя укусил?
Новинская не вздрогнула. Да она не станет терпеть и сотой доли того, что он себе позволяет.
— Хорошо, — сказала она. — Если тебе экскурсии в шахту теплее жены… иди. Но знай: не спрашивай меня больше, где я была и что делала!.. А я постараюсь найти себе и телохранителя. Только ты, Романов, потом… — И не договорила: бросила трубку, как бросал Батурин, когда лишал кого-либо права оправдываться.
Вот так. Теперь он сам не будет разговарить с ней… и не подступится к ней по меньшей мере неделю, а то и все полторы, — за это время и синяки исчезнут бесследно.
Она не собиралась идти в клуб: на вечер была запланирована «постирушка», но теперь… раз так… если он позволяет себе еще и разговаривать с ней как с последней… Зазвонил телефон.
— Я уже просил тебя не называть меня по фамилии, — сказал Романов, — потому что это… Слышишь?! Во-вторых, — продолжал он. — В чем дело?
Не говорил, а взыскивал, будто она была не жена ему, главврач на руднике, а домохозяйка-наложница без образования и специальности, которой можно понукать, как захочется. Но и она прожила с ним двенадцать лет под одной крышей — знала, чем досадить основательно. Захотел миленький дыма? Будет ему и огонь!
— Слушай и ты, Романов, — предупредила и она. — И чтоб не было недоразумений потом, знай: в кино я пойду с Батуриным. И можешь торчать в своих лавах… — И вновь не договорила — положила трубку на рычажки. Какое-то мгновение сидела не шевелясь, смотрела на металлическую коробку аппарата, как на только что остановившееся сердце. Потом подняла руки испуганно, прижала к щекам… ладошки жгло.
Она быстро оделась и побежала на почту, дала радиограмму в Москву: «Срочно радируйте что детьми Целую Волнуюсь Ждем Рая Санька».
VI. Сделается
Уцепившись одной рукой за каменный уголь на Груманте, Романов старался. Пани-Будьласка болел; Романов работал заместителем по кадрам, заменял главного: спал на ходу, ел на бегу, спотыкался на ровном, выбивался из сил, стараясь дотянуться второй рукой до каменного угля. Но породная прослойка висла на шее, пережимы давили на плечи, Батурин отбирал порожняк для засбросовой части, — план добычных участков стоял на коленях.
Подходил срок замены начальника добычного, главврача на Пирамиде. Батурин молчал, Романов напомнил:
— Пора определиться, Константин Петрович. Я должен знать, на что можно рассчитывать: главным берете меня или начальником добычного?
Встретились в людском ходке, шли в шахту вместе, с заступающей сменой.
— Куда ты спешишь? — сказал Батурин сердито, то и дело поправляя докучающий ему самоспасатель, сползающий на живот. — Сделается, Александр Васильевич. Добычу давай.
— Порожняка не хватает.
— Пустим бесконечную откатку — будет порожняк, язви его. Потормоши ВШТ маленько… Сделается!
После тундры Богемана Батурин стал относиться к Романову, как к равному: поддерживал во всем, доверял. Теперь вдруг доверился сам.
— Ты маленько перегнул, Александр Васильевич, в тундре, — сказал, придерживая свободной рукой, брезентовый чересплечник самоспасателя. — Да, видимо, дыма без огня не бывает… Насчет выламывания рук, стало быть…
Шли по людскому ходку. Трубопровод над головой был покрыт изморозью; изморозь лежала лишаями на бревнах крепления, на затяжке, на видневшейся из-за затяжки породе. В ходке метались лучи шахтерских фонариков, ярких в начале смены; свет, попадая на лишаи, зажигал их.
— В тридцать восьмом я работал в Прокопьевске, на «Красном углекопе», стало быть, возле Зиньковского лесопарка, — говорил Батурин. — Техникум уж закончил, заочно, собирался в Горнопромышленную академию. Заелся, однако, с начальником шахты. Из-за бабы. Он мне так руки заломил, поганка. Едва врагом народа не сделал. Бросил с испугу работу, уже в Кемерове опомнился в «Шахтострое». За лопату едва и удержался в забое До сей поры руки ломит и вздрагиваю, едва вспомню… Так-то, Александр Васильевич…
Шли рядом — впереди и сзади шахтеры. Скалистая тишина тысячелетий нарушалась негромкими голосами переговаривающихся; в шахте не хочется разговаривать в полный голос — слух в шахте всегда настороже, посто янно ловит шорохи жизни и недр, разбуженных от летаргической спячки, — недра коварно и жестоко мстят чело веку за беспокойство… И Батурин говорил тихо. Шел не торопясь, посвечивая надзоркой под ноги, шарил лучом по рамам крепления — разглядывал; громко стучав каблуками тяжелых сапог в почву, скованную вечной мерзлотой, в лужицы, промерзшие сквозь.
— В сорок шестом вернулся в Кузбасс, — говорил он, — уехал в Белово. Хорошие там стройки шли: Полысаевка, Черта… Ткнулся в отдел кадров, меня на второй день к начальнику стройуправления. Старый знакомый мой, стало быть. Я-то перед войной уж сам начальником стройуправления был. Шахту строил. Этого звонаря за уши тянул. Добренький такой был: все подлащивался До начальника горных работ вытянул. На том и оставил — ушел на войну. Теперь он начальник стройуправления. Шахту строит. Мастером, говорит, возьму. Мне-то все равно было: я только с войны; мне нужна была шахта. Потянул Батурин смену. М-да-а-а… А человека-то видать насквозь в деле. Пригляделся к своему звонарю: цена-то ему, однако, копейка. Каким был до войны, таким и остался. Начальник, однако. Не допускал меня на пушечный выстрел к себе. В мастерах и держал, стало быть. Ушел я в другое стройуправление, похуже, вытянул горный цех. Меня главным инженером управления, а он уже в тресте. Звонарь. Меня начальником управления, он уже управляющий трестом: послать Батурина на прорывную стройку — начальником горных работ. Вытянул я и эту стройку, стало быть. Сделали меня начальником стройуправления. Я тянул. Управление сделалось лучшим в тресте. Горком партии меня в заместители к управляющему. Я его носом, как кутенка, в его же глупости. А он-то поднаторел в своем деле, пока я воевал: Батурина на отстающую стройку — без него не вытянуть. Опять на стройуправление, стало быть. И все так ловко — почетно, гордиться надобно. Вытянул я и эту стройку. Он уже в комбинате. Звонарь. Посадил меня на трест. Так и не подпускал меня на пушечный выстрел к себе. Десять лет гонял с одного прорыва на другой — руки выламывал. Ловкий, шельма, в своем. Талантливый, подлец…
Вышли к двухпутевому квершлагу. На разминовке был телефонный аппарат. Батурин позвонил на шахтный двор: сколько вагонеток угля скачали за вторую смену? — чертыхнулся, ругнул Романова.
— Ну-ко, пойдем на добычные, дьявол его! — сказал он, отбросил на спину самоспасатель, шагнул в черную прорубь квершлага.
Квершлаг изгибался по дуге, и в нем бегали лучи шахтерских фонариков: на бревнах, на породе вспыхивали в лучах света лишаи изморози. Батурин отмахал метров пятьсот широким шагом, успокоился: шаг сделался умеренным.
— Да-а-а… — сказал он. — Так-то оно, Александр Васильевич, насчет выламывания…
Романов скользнул лучом надзорки по лицу Батурина: в межбровье лежала двойная упругая складка.
— Мы делаем жизнь — строим новые шахты, — говорил Батурин. — Однако и она делает нас. Жизнь-то. Пройдут годки, не уследишь. А годы — не обутки: мозоли от них остаются в душе; потом донимают — сам спохватишься, не заметишь, как выкрутил кому-то руку, разбил голову палкой. Ну… да ляд с тобой, Александр Васильевич. У тебя еще молоко на губах не обсохло: тебе не понять…
