Вадим Пеунов - Без права на помилование
Тогда Дарья Семеновна закинула его руку себе на плечо и поволокла, обессилевшего, в комнатушку, на диван. Дементий всегда там спал. Уходя, рано утром к себе, она обычно говорила: «Еще не муж. Перед сыном стыдно».
С трудом усадила на диван. Сняла туфли, уложила.
Дементий Харитонович на какое-то мгновение очнулся. Сделал попытку поймать ее руки. Захрипел, раскашлялся. И говорит:
— Я не дам тебя Юльке... Застрелю его, суку... Он зверь... Нельзя оставлять его живым. Шкуру сдерет и сапоги себе пошьет.
Дарья Семеновна стояла рядом и ждала, когда он перестанет постанывать и шевелиться. Сон у пьяного был тревожный, знать, мучали кошмары.
Наконец он успокоился. Дарья Семеновна еще постояла над ним. Он и в свои пятьдесят семь оставался по-своему красивым, мужественным. Вот только пьянь перекосила скулы.
Наверно, ей надо было бы кипеть злостью. Как же, растоптанные надежды, обманутое доверие... Но ничего подобного к этому Жоре-Артисту, вору и бабнику, потерявшему в тюрьмах совесть и здоровье, она не испытывала. Удивление: «По виду, будто обыкновенный человек». В сущности, приветливый, даже желанный. Сын, отвергавший других, поселковых, претендентов на ее руку и сердце, в одно мгновение привязался «к дяде Дементию». Мастерили что-то, строгали, выпиливали... Словом, было в нем нечто настоящее, заставлявшее ее ждать «старого Хрыча», волноваться, когда он запаздывал и не являлся в обеденное время. Ей и сейчас приятно было думать о нем. Правда, она его воспринимала, как... уже отсутствующего. Мысли были непривычно чистые, словно о покойнике, который долго мучался, да вот, наконец, отошел, как говорится, в мир иной.
— Сбросила бы судьба нам обоим лет по двадцать. Сразу бы тогда, после Кости...
Она считала, что со вторым мужем ей тоже повезло. Добрый, трудяга. Все — в дом. По поводу каждой копейки с ней советуется. Такой уж скромный и тихий. И ее приучал к монашеской сдержанности. А душа хотела какой-то щедрости, вот как с Костей.
Дементий (для нее он, наверно, навсегда останется Дементием, Хрычом и не будет Жорой-Артистом или как его там еще?..)... Дементий и по сию пору был сердцем свежее и отзывчивее, чем ее шахтер.
А в тридцать-то...
Говорят, молодость — не порок. Но каких глупостей не натворишь по молодости! Силушку девать некуда, прет она из тебя. Думаешь: «Ух! Р-разгоню! Р-растрясу! Р-раз-вернусь!!!» Разогнаться добрый молодец успевает, а вот чтоб развернуться в меру отпущенных ему способностей — времени не находит. В двадцать пять не идет — выплясывает, того и гляди, на руки встанет, и так-то, вверх тормашками, вокруг земного шара! А через двадцать пять ретивого и зажрали разные гастриты, язвы, циррозы. В двадцать пять у иного лоботряса и сердце, как мореный дуб, никакие «амурные крючки» за него не цепляются — соскальзывают. Да, не вечен человек.
Говорит: «Люблю. Уедем на край света. Сейчас, сию минуту!» Ищет покоя, уставший от жизни. Нашел тихую заводь возле вдовушки. А в тридцать, поди, бежал прочь от тишины, искал в океане бурю...
Дарья Семеновна бесцеремонно обшарила карманы Дементия. Нашла ключик, привязанный к брючному ремню. «От чемодана!»
Перенесла в кухню, положила на стол. Знала, что Дементий спит сном праведника, но все же оглянулась. И только потом открыла.
Бельишко: майка, трусы, пижама, сандалеты. А в левом углу — документы. Два паспорта, два военных билета. И один партийный. Всюду фотокарточки Дементия, а фамилии разные: Дорошенко и Черенков.
Рука нашарила пистолет. Старенький, но ухоженный. Всю вороненую черноту давно уже счистили, и поблескивал металл тускло топкой смазкой.
«Господи! — ужаснулась Дарья Семеновна. — Он же убивать собрался!» И это было так обидно для нее. Ну, вор — куда еще не шло. Случается. Начнет человек с мелочевки; банку краски с производства, несколько досок, мешок лука на колхозном огороде... Но воровство — дело азартное. Сегодня — банку, завтра — пять. Продал, понравились легкие деньги. Выпил с дружками. Понравилось, повторил. И так — до тюрьмы. Но убить! Человека убить! Да какое ты имеешь право! Ты его рожал? Ты его кормил-поил? Ты возле его постели засыпал от усталости, просиживая ночи? Ты последнюю крошку отдавал ему, сам опухая с голоду? Тебя бы самого! Да так, чтоб только мокрое место осталось!
Она вытряхнула содержимое чемодана на стол. Звякнули какие-то ключи. Целая связка. Взяла их в руки. И вздрогнула от догадки. В спальню к себе! А там, в сумочке, ключи от магазина...
Сравнивая, она приглядывалась к «бородкам» и «зубчикам». Сомнения быть не могло!
Вот когда хлестнула по сердцу обида: «Гад! Хотел меня! Меня-а-а... А я, дура забубенная!»
Дальнейшие ее действия были продиктованы инстинктом самосохранения. Уложила в чемодан все вещи, кроме пистолета и ключей. Заперла и отнесла на место. Затем, повертев пистолет в руках, осторожно обтерла рукой, снимая смазку. Сунула оружие за пояс юбки, вынесла в сарай и зарыла в угле. Зачем? И сама толком сказать не могла. «С глаз — долой!»
По пути отвязала бельевую веревку, висевшую во дворе. На кухне взяла тяжелую деревянную колотушку, которой отбивала антрекоты и отбивные. Взвесила ее руке. «Сойдет». Но обух колотушки был ребристый: «Изуродую, пожалуй...» — мелькнуло в голове. И обмотала деревяшку тряпкой.
Дементий лежал на спине и храпел. Но она все равно подкралась на цыпочках. Подошла, приподняла его голову и стукнула по темени. С размаху. Дементий вздрогнул и вытянулся. Дарья Семеновна начала связывать его приготовленной веревкой. Укрутила, как кокон. Потом к ней пришел страх: «А жив ли?» Приложила ухо к сердцу — оно билось медленно и трудно. Скорее на связанного ведро воды. Черт с ней, с постелью!
Дементий застонал. Дарья Семеновна намочила в нашатырном спирте ватку и заткнула ею ноздри связанному. Тот закрутил головой, выматерился и открыл глаза.
— Ну, Дима, Жора, Леня или как там тебя еще, догулялся! Мой магазин надумал ограбить, а меня — пригладырить. Да так, чтобы и не сопела!
Он, было, рванулся, но она показала ему увесистую колотушку.
— Лежи! А то еще раз пригладырю!
Разбудила сына. Мальчишка только разоспался, долго не мог взять в толк, чего ждет от него мать.
— Дементий хотел ограбить мой магазин. С тем, бородатым. А меня пригладырить. Да я упредила субчиков. Покарауль, — она передала сыну колотушку. — В случае чего — промеж глаз. И не жалей! Они с Юлианом Ивановичем не одного человека ухлопали.
Заперла все окна, двери, наказала сыну никому ни под каким видом не открывать, а сама побежала к участковому.
...Увы, того дома не было.
Дарья Семеновна поспешила на шахту, в диспетчерскую: «Позвоню Ивану Ивановичу!»
Бессмысленное сопротивление, имевшее смысл
Дарья Семеновна Дронина, можно сказать, совершила подвиг: задержала вооруженного преступника. Но пословица гласит: нет худа без добра, а добра — без худа. Не спори она горячку, а умненько и осторожненько предупреди хотя бы участкового инспектора Кушнарука, все могло бы быть иначе: взяли бы всю троицу «на горячем» — на месте преступления.
Впрочем, за троицей числилось немало преступлений, раскрытых уже, и тех, которые предстояло еще раскрыть: мебельный магазин, стретинский универмаг, благодатненский промтоварный, смерть Голубевой, трагедия Генераловой, ставшей полным инвалидом в расцвете лет.
Но спасибо Дродиной и за одного Дорошенко. Когда она рассказала, как возмутилась, услышав, что ее хотят «пригладырить» (а это слово означает «приголубить» — в самом лирическом смысле), Иван Иванович и Строкун не могли удержаться от улыбки. Но растолковывать Дарье Семеновне смысл всего разговора дружков не стали. Главное она поняла и прореагировала правильно: Дементий с Юлианом Ивановичем собрались ограбить ее магазин.
Дорошенко находился в изоляторе временного содержания, ИВС, как его называют сокращенно. У работников розыска было трое суток, в течение которых они обязаны были доказать вину задержанного, взять санкцию прокурора на арест и тогда перепроводить арестованного в СИЗО — следственный изолятор, совершенно иное ведомство — исправительно-трудовые учреждения. Впрочем, если за трое суток вина задержанного не доказана, наступает самая тяжелая минута для работника милиции — приносить ему свои извинения и писать начальству рапорт, мол, оплошал: пенек за зверя принял. Ну, а начальство, само собою, премию по этому поводу не выпишет.
Иван Иванович помнил того общительного, удалого парня, который «очаровал» солдата Орача, возвращавшегося домой после семи лет службы в армии. Встречались они с Дорошенко и на суде, где Иван Иванович выступил свидетелем.
Как постарел Жора-Артист, который провел почти все это время в местах заключения! (Вышел оттуда три года тому).
Такое же чувство невольной жалости охватило и Строкуна, когда конвойный ввел в комнату следователя седого, ссутулившегося дедугана. Дорошенко печально, вымученно улыбнулся, увидев своих старых знакомых.
