Юрий Яновский - Кровь людская – не водица (сборник)
«Да ведь третьи петухи давно уже пропели!» — обрадовавшись, мальчуган взглядывает на месяц, на который нельзя глядеть. Вокруг месяца лисьим мехом золотится неширокое кольцо — на дождь показывает. А почему же сверчок поет на вёдро? От примет, которые Левко ежедневно слышит от старших, мальчик переходит к мечтам. Сперва у него вырастают крылья, и он летит над своим селом, а на него с изумлением и завистью смотрит вся детвора, все, кто собирает на лугу щавель или пасет стаи серых гусей. Гусак Разбойник вытягивает к нему змеиную голову и не шипит, а только хлопает крыльями. Куда тебе, гусачище, до Левка! Тебе выше вербочек не взлететь, а Левко летит под самое облако, где живут радуга, молния и гром…
Грома и молнии он боится, а радугу любит — она представляется ему девушкой, которая убрала свой венок разноцветными лентами, словно невеста. И весна тоже кажется ему девушкой, только радуга живет на облаке, а весна ходит по земле, ее можно увидать на лугу, когда там вербы распускаются, или в поле у родничка, когда она воду набирает, либо на реке, когда она едет на серебряном челноке, правит золотым весельцем. Он уже не раз бегал с Настечкой и на реку, и на луга, и в поле встречать весну. Но так по-настоящему и не видел ее. Пока он смотрит в одну сторону, Настечка тычет пальцем в другую: «Вон, вон пошла!»
Глянет он на легкую прозелень густого ивняка, увидит, что там в зеленом оконце кто-то всколыхнул молодые ветки и скрылся. И так досадно мальчику, что не увидел весны, прямо плакать хочется. А Настечка уже дергает его за рукав, показывает большими глазами на купу верб, которая то распрямляется, то гнется под ветром.
— Вон, вон промелькнула! В зеленой юбочке и в венке… Неужто не заметил? Вот раззява!
Но он снова не видел ни зеленой юбочки, ни венка. Брат и сестра бегут по следам весны, из-под ног солнечными брызгами разлетается вода, отскакивают лощеные головки желтой калюжницы, взлетают тонконогие голубенькие, как клочки неба, трясогузки. А весны все нет. Пробегут еще немного — и вдруг Настечка остановится и снова кивает головой, показывает пальцем.
— Вот, кажется, возле озерка пробежала, в камышах.
Они мчатся к круглому, как мисочка, озерку. Вокруг него, над самой водой, взялись за руки кудрявенькие кусты ивняка и взапуски, как дети, ведут свой зеленый хоровод. А у самого берега, выставив из воды гладкую голову, плывет толстый, словно крученый, уж.
Дети от неожиданности приседают, со страхом смотрят на два противных желтых пятнышка на его голове, на бесшумную зыбь за хвостом ужа.
Недалеко от них уж высунулся из воды, покрутил головой и выполз на ветку. Под его тяжестью она, бедная, опустилась к самой воде, забилась, вся дрожа, а он, изгибаясь, пополз по ней к стволу деревца. И вдруг дети видят, что он подбирается к маленькому гнездышку.
— Ой, соловьиное гнездышко! — кричит Настечка и оглядывается вокруг.
Сразу осмелев, дети бегут за палками. Уж только потянулся к соловьятам, как Настечка и Левко ткнули в него с двух сторон палками. Уж отпустил ветку — и бултых в озерко! Разъяренная девочка сгоряча бьет его еще раз, уже в воде, а потом вдруг плачет.
— Какой противный, мерзкий — соловьиных птенцов хотел съесть!
— А мы ему хорошо всыпали, до новых веников запомнит! — утешает ее Левко.
Но Настечка еще долго-долго не успокаивается: она напоминает братишке, что всю родню их матери на улице звали соловьями; мама не раз, лаская, называла их соловьятами, говорила, что они будут петь, как дедушка, к которому даже из какого-то большого города приезжали ученые люди и он им пел жалостные песни, а веселых не хотел. Дедушка теперь уже не поет, а только кашляет, смеется и утирает веселые слезы, когда Настечка танцует и распевает перед ним:
Ой, найму coбі цимбали,
Щоби ніженьки дримбали,
Гех!
Щоби нiженьки дримбали,
Дрібушечки вибивали,
Гех!
— До чертиков ловко у нее получается! — хвалит дед внучку своей сестре, бабке Олене. — А «гех» она сама для пляски выдумала. Телом пляску понимает!
Но бабку не радуют ни песни, ни выдумки в пляске. Она корит и деда и внучку:
— Что старый, что малый — один толк, один грех.
Песни она признает только церковные, а от дедовых песен и трубки всегда пахнет грехом.
Пока Левко все это вспоминает и мечтает на будущий год непременно встретить наконец весну, за соседскими огородами начинается рассвет. Синева, словно вешние воды, обступает овин Карпца, а из-за него, как заспанные гуси, показываются белые облачка. Под окном истекают росой пышные георгины, принесенные отцом с господского двора. В глубине расцветших головок еще таится темь, а кончики лепестков то алеют, как кровь, то горят, как солнце. Светлеет и в хате. Левко видит уже, что на лежанке спит Настечка, а с полатей свисают большие ноги отца.
Левку хочется к отцу, но вдруг раздается отдаленный шум машины. И вот глаза мальчика уже прикованы к окну. Шум приближается, на дорогу черным зверем вылетает чертопхайка на трех колесах, за нею стелется хвост пыли. Но чертопхайке пригнулся тот самый долговязый дяденька в больших очках, со шрамом от пули на щеке, что дважды приезжал к ним. У него очень смешная фамилия — Замриборщ. Когда он впервые назвался, и Левко и Настечка прыснули. Отец хотел было прикрикнуть на них, но и сам улыбнулся. А Замриборщ ничуточки не рассердился и даже посадил Левка в коляску чертопхайки и прокатил по улице. Вот бы еще раз так прокатиться!
Возле их ворот чертопхайка чихает и останавливается. Левко соскакивает на пол и не своим голосом кричит:
— Папа, дядя Замриборщ приехал! На чертопхайке!
Отец поднимается с полатей, а Левко, чуть не разбив лбом дверь, вылетает во двор.
— Дядя Замриборщ, доброе утро! Вы опять к нам? — радостным криком встречает он гостя, который уже вводят свою чертопхайку в ворота.
— К вам, уважаемый товарищ Левко, — серьезно, как большому, отвечает Замриборщ.
«Уважаемый товарищ Левко» сразу перестает улыбаться, подтягивает штанишки и с удовольствием здоровается за руку с белозубым мотоциклистом.
— Дядя Замриборщ, вы меня еще покатаете? — Длинные черные ресницы Левка вспархивают вверх.
— И сам не знаю, — задумывается гость. — Это ведь большой расход бензина…
Лицо у Левка становится печальным, а Замриборщ улыбается.
— Ну, да где уж мое не пропадало! Прокачу такого казака, только за плату.
— Откуда же я вам денег возьму? — еще больше опечаливается Левко. — Мы очень бедные.
— А я с тебя много и не запрашиваю: споешь — вот и прокачу.
— Ну да? — недоверчиво тянет Левко, и его смуглое личико выражает удивление.
— Правда.
— Что же вам спеть? — спрашивает Левко, все еще опасаясь, что его обманут.
— Что? Н у хотя бы ту, что Настечка пела, — про соловья, который на лугу почует. Знаешь эту песню?
— Как не знать! — Левко откашливается, кладет руку на чертопхайку. — Только ее надо с подголоском вести. Может, лучше про другого соловья спеть?
— Спой про другого. Как знаешь, — сдерживая улыбку, охотно соглашается мотоциклист.
Левко еще раз откашливается, бросает взгляд на дверь, и его чистый голосок звенит на весь двор:
Ой, там, на горі, дивний див —
Там соловейко гніздо звив,
Всю нічку не спав
Та все щебетав,
Собі солов’ïху прикликав.
Свирид Яковлевич в сенях услышал, как сын пел о птице, передавшей голос и его детям, вспомнил покойницу жену, и сердце у него сжалось, как перед несчастьем. Он, чтобы не спугнуть Левка, ждет, пока песня не затихнет, и выходит на крыльцо, когда его сын уже гарцует на худых плечах Замриборща.
— Левко, ты куда одну штанину подевал? — со смехом спрашивает отец, заметив оборванную штанину.
— Ее собаки так изодрали, что болталась во все стороны, так мы с Настечкой вечером взяли да и оборвали ее совсем, — смеется и Левко, видя, что отец в хорошем настроении.
— Снимай, сорванец, другие надень, — велит отец.
— Праздничные?
— Праздничные.
— Мне, папа, и в этих хорошо! — жалобно кривится Левко, потому что нет хуже, чем гулять в новом: там не сядь, тут не ляг и через голову не перекувырнись, как будто у него только и дела, что смотреть за одежей.
Замриборщ, посмеиваясь, подходит к Мирошниченку, здоровается.
— Послали, Свирид Яковлевич, по вашу душу. Немедля, говорят, привези — и никакая гайка.
— Кто сказал?
— Заместитель председателя уисполкома.
— А где председатель?
— На банду поехал.
— Зачем же вызывают?
— Не сказано. Приехал член президиума губкома и гоняет всех, как пришпоренных. Краем уха слыхал я, что очень ругает за плохие дела в совхозе. У него, похоже, родственник там.
