Николай Сказбуш - Октябрь
— То есть, как не знаешь? Разве ты никогда не задумывался о том, что значит быть партийцем?
— А разве ты не рабочий человек? — вопросом на вопрос ответил Коваль.
Тимош продолжал нетерпеливо поглядывать па товарища, ожидая, что он скажет еще, но Ковалю нечего было прибавить, и они вошли в цех, не возобновляя разговора.
— Где шатались, прогульщики? — встретил их Растяжной. Перед приходом Тимоша и Коваля они с кладоискателем о чем-то жарко спорили. Растяжной держал еще в руках колоду карт, перебрасывая и перетасовывая. Он всегда теперь таскал с собой карты и вечно трепал их в руках, просто уж такая привычка появилась у человека — с кем ни встретится, непременно вытащит из кармана карты и перебрасывает.
— Ну, как там мой братец Семен, успокоился? — в свою очередь с тревогой осведомился Савва. — На каком градусе кипения?
Коваль, не отвечая, отошел в сторону, примостился на упаковочном ящике, достал из кармана аккуратно сложенный листок, развернул, извлек из него столь же аккуратно сложенный чистый лист, вынул из кармана огрызок чернильного карандаша, принялся что-то обдумывать.
Тимош заглянул в желтые глаза Растяжного:
— И верно, пока вы завод поднимали, мы гуляли.
— А ты слыхал, что на заводе делается?
— А что?
— Винтовки везут! Не слыхал? Кидай станки, берись за винтовки. Скоро нас всех за Советы погонят воевать.
— А ты против Советов?
— Зачем против? Я не против. Любовь да совет — чего лучше. Если люди приличные. А если горлохватов наберут? Тот — гав: а тот еще громче, а третий себе, это что — жизнь? А где заработок? Где твои рублики, спрашиваю? Что на них купишь? Тебе про винтовки говорили? — вплотную придвинулся он к Тимошу:
— Про какие винтовки? — глазом не моргнул Руденко.
— Ну, не прикидывайся. Красную повязку нацепил, а дурочку строишь. Зачем в комитет вызывали?
— А ты у Савки спроси. Он лучше знает. Ему родной брат объяснил…
Савва Кудь метнул на Руденко злобный взгляд, повернулся и вышел из цеха.
— Не думай, что умней всех, — так же злобно глянул Растяжной и последовал за Саввой.
Тимош подошел к Ковалю. Не обращая на него внимания, не теряясь, Антон продолжал писать:
«Товарищу представителю городского комитета.
Так как я есть рабочий и являюсь кузнецом с парового молота, то прошу принять меня в партию РСДРП(б)».
Он поставил точку, задумался, подправил ногтем карандаш и приписал:
«Да здравствует революция!»
— Ты откуда его знаешь? — спросил Тимош.
— Кого? — рассеянно глянул на Руденко Коваль.
— Товарища представителя комитета.
— Не знаю, а встречались. Он в соседней камере сидел.
Коваль бережно сложил листок, завернул аккуратно во второй лист и спрятал на груди.
— В комитет? — ревниво спросил Тимош.
— Нет. Пока со мной поедет. Пошли собираться, Тимошка. Цеха гуляют, а нам свое.
На проходной они столкнулись с троицей: впереди, заложив руки в карманы, выступал Растяжной, за ним плелся, понуря голову, Савва, отряд замыкал Кувалдин, шел, переваливаясь с ноги на ногу, покачивая головой, точно говорил каждому встречному: «правильно, правильно, правильно»…
— Эх, мальчики, заворачивай к «Спаси господи». Самогонку привезли! — крикнул Растяжной и, видя, что мальчики не заворачивают, озлился: — Без людей не проживете, шпана!
— Не подходи к ним, — шепнул Коваль.
— Я-то не пойду. Савка уже подошел. Слыхал, про винтовки натрепался?
— Жаль старика… — задумчиво проговорил Антон. — Смотри, — оглянулся он. — Кувалдин отошел от них.
Кувалдин и впрямь откололся от приятелей и забирал в сторону, помахав на прощание шапкой, бочком-бочком забирал в сторону.
Коваль внезапно рассмеялся:
— Баптист. Христосик! — проговорил он, провожая глазами понурую фигуру Саввы, и снова нахмурился. — Жаль старика. Думаешь легко Семену Кузьмичу!
— Да, разошлись все, каждый в свою сторону… — не сразу откликнулся Тимош, — а я всегда думал: собрать всех!
— Где собрать? — с неожиданной ожесточенностью воскликнул Коваль. — В «Спаси господи»? Пора уже знать, где рабочих людей собирают. Либо там, либо… — Коваль не договорил, а Тимош не стал продолжать разговор — порученное дело мало-помалу завладело всеми его мыслями. До вечера остались считанные часы.
— Пойдем ко мне, Антоша. От меня и поедем. Когда ж тебе домой добираться?
— Пожалуй, — согласился Коваль.
До самой Моторивки они не говорили о полученном задании, и только уже подходя к хате Моторы, Коваль попросил Тимоша:
— Если что случится, не забудь про мое заявление.
Павел уже ждал их. Убедившись, что присланные комитетом товарищи усвоили всё необходимое, коротко приказал:
— Пошли.
Ни слова о домашних, об Агнесе, Иване, как будто они с Тимошем встречались впервые, заново узнавали друг друга.
С Павлом было еще два человека таких же сосредоточенных и молчаливых. Они курили короткие цыгарки, спрятанные в рукаве, и только изредка окликали Павла:
— Пора! Чего время терять, товарищ Павел?
Хромой Мотора достал для них подводу, в Ольшанке подводу нужно было сдать своему человеку, дальше проводником оставался Тимош.
Почти до самого села доехали благополучно. Небо на востоке начинало уже светлеть, когда в перелеске, за версту от околицы, догнали их подводы, запряженные сытыми конями.
— Эй, проезжие, кто будете? — окликнули с первой подводы. Мужик в галифе и высоких военного вида, наверно, офицерских сапогах спрыгнул с подводы, пошел рядом с лошадью, поправляя и без того ладную упряжку.
Тимош поспешил отозваться:
— Свои. С Моторивки.
— Теперь все свои. А в Моторивке что-то не встречались.
— И верно, — небрежно кинул, Тимош, — тебя тоже давно там не видали.
Эти простые слова крепко почему-то ужалили встречного, он передернулся, вскочил на подводу, хлестнул прутом коня:
— Ишь, повырастали указывать, — крикнул он, не глядя на Тимоша.
Подвода вырвалась вперед, за ней поспешили другие, лошади трусили рысцой, вытягивая вперед головы, следуя за колесом, словно привязанные.
Тусклый предутренний свет не позволял разглядеть лица людей, но человек в кожушке на последней подводе показался Тимошу знакомым. Он сидел бочком, всматриваясь в темень, потом вдруг — то ли от толчка, то ли вздремнув, — клюнул носом и зарылся в сено. Только вогнутая, обтянутая старой овчиной спина торчала горбом.
— Смотри, — насторожился Коваль.
В этот миг подвода поравнялась с возком, с грохотом ударилась колесом, подпрыгнула, съехала в сторону и застряла на обочине.
Коваль соскочил с возка.
— Чего тебе? — нетерпеливо окликнули Коваля с подводы.
Два рослых парня в суконных солдатских гимнастерках кинулись ему навстречу.
— Чего-чего, — передразнил Коваль, — давай подводу оттаскивай. Чуть колесо не разбили.
— Так бы и говорил.
Парни взялись по углам за подводу, поднатужились вместе с человеком, прикорнувшим в сене, передвинули на колею. Коваль суетился и шнырял вокруг подводы, помогая не столько руками, сколько советами и криком, и Тимош видел, как Антон, проведя большим пальцем по смазанной оси у самой чеки, изловчился и перекрестил дегтем спину дремавшего на подводе человека.
— Эй, пошли! — и пароконка пустилась догонять вожака.
— Ты зачем перекрестил его? — шепотом спросил Тимош приятеля.
— А что ж, он голову прячет? Нехай хоть спина будет меченая.
— Чудак, — усмехнулся Тимош.
— Чудак, да не дурак, — отшутился Антон.
Неожиданная встреча на шляху смутила Павла, он отпустил Тимоша с возком, не доезжая села, велел явиться в назначенное место, а сам с товарищами двинулся пешком, в обход села. Добрались только к рассвету, план был нарушен, пришлось отложить всё на следующую ночь. Тимош нервничал и тревожился более всех, ожидая всяческих осложнений, но всё обошлось благополучно — в общей бестолочи и неразберихе, царивших в округе, их собственные неудачи и неполадки оказались каплей в море.
Тимоша даже раздосадовала удачливость и кажущаяся легкость дела — ни стычки, ни выстрела. Всё было заранее подготовлено, шло гладко, а его с Ковалем только и обязали стоять на линии и сторожить, пока загрузят вагон.
Когда погрузку закончили, Павел снял их с постов:
— Теперь ваша дорога такая: отправитесь с вагоном. Мы следом за вами с другими вагонами. На Сортировочной начнут выстукивать молоточком буксы по три удара на каждой, — откликнитесь, чтобы знали в каком вагоне. Если по дороге кто сунется в вагон — отбивайтесь.
На том и расстались. Коваль с Тимошем забрались в вагон, прицепленный к составу последним, дверь за ними закрыли и запломбировали. На вагоне была надпись мелом:
