Николай Сказбуш - Октябрь
Обзор книги Николай Сказбуш - Октябрь
Николай Сказбуш
ОКТЯБРЬ
1
Ночью Тимоша Руденко вызвали в штаб комиссара Андрея. Неожиданный вызов встревожил молодого рабочего, о штабном вагоне ходили по городу самые разноречивые слухи — одни считали штаб своей надеждой и опорой и об Андрее говорили коротко и ласково «наш!», другие ненавидели само имя комиссара, трепетали при одном упоминании о шестой платформе.
Шли первые дни революционного бытия, пора упорной борьбы за власть Советов на Украине. Город бурлил, на железной дороге, в воинских частях, на заводах шумели собрания, всюду — на площадях, на станционных платформах, на каждом углу возникали летучки: картузы, бескозырки и солдатские папахи кружили в крутом водовороте.
Несмотря на поздний час, город жил напряженной лихорадочной жизнью; сновали грузовики и бронемашины, то и дело попадались отряды вооруженных людей, непривычных к оружию, или штатские с отличной военной выправкой, молодцевато вздернутыми плечами, готовыми в любую минуту принять утраченные погоны.
Погруженные в темноту улицы кое-где, — чаще всего у подъездов общественных зданий, — скупо освещались одинокими фонарями и фарами проносившихся автомобилей — мигнут голубовато-болотные язычки карболитовых огоньков и погаснут.
Шел первый час ночи. Боевые песни и перебранка, одиночные выстрелы и пулеметные очереди, внезапные, но ставшие уже повседневностью, разрывы ручных гранат не могли нарушить течение мыслей молодого рабочего.
На углу патруль остановил Руденко. Приземистый человек в матросской бескозырке и солдатских сапогах, подняв фонарь, осветил лицо Тимоша и, не спрашивая документов, приказал:
— Пропустить.
На привокзальной площади в ожидании поездов сгрудился народ. Узлы, мешки и котомки громоздились горой; детвора спала, прижимаясь друг к дружке, женщины, прикрывая ребят раскинутыми руками, смотрели прямо перед собой невидящими воспаленными от бессонницы глазами, мужики дымили махоркой и говорили о политике, требуя не церемониться с буржуйскими выродками.
Позвякивая аккуратными железными сундучками, переговариваясь и споря на ходу, прошла поездная бригада, и Тимош услышал громко произнесенное имя, которое заставило чаще забиться его сердце: снова и снова звучало это имя, всё множество людей на площади, — казалось бы, разбросанное и разобщенное, — было связано одним, и это общее заставляло всех жить единой жизнью, единым дыханием.
Шли отряды матросов и солдат, крестьяне в чоботах и лаптях, рабочие дружины, женщины в солдатских шинелях и кожанках, женщины с детьми на руках, старики и безусые парни, двигались машины, грохотали броневики с надписью мелом на броне:
«За Ленина!»Тимош не мог бы сказать, когда впервые услышал о Ленине.
Есть явления, которые кажутся извечными. Порой ему представлялось, что знал о Ленине всегда. Это имя связывалось в сознании Тимоша с его собственной судьбой, судьбой близких — всего рабочего люда.
Руденко пересек вокзальную площадь, подошел к маленькой, по-железнодорожному крепко сколоченной калитке с табличкой:
«Посторонним ход строжайше воспрещается!»Часовой с бутылкой-гранатой за поясом и карабином за плечом пристально оглядел его с ног до головы, прищурился:
— На шестую?
— Так точно.
— Ступай, — и проводил долгим взглядом. Тимош переступил порог и, невольно расправив и подтянув шинель, поспешил к штабному вагону сурового комиссара.
* * *Тимош Руденко рано осиротел. Родители завещали ему богатое наследство: дедовский кожушок, отцовские штаны из чертовой кожи да великое недвижимое имущество — паровозостроительный завод, — весь род Руденок работал на паровозном, и Тимошу законное место в сборочном цехе предназначалось. Однако господа акционеры, рассудив по-своему, крепко захлопнули ворота перед законным наследником, — дескать, годами не вышел, мал… А по правде говоря, опасались ненавистного имени рабочего вожака.
Так и остался Тимош за бортом, сиротой, уличным. А всё ж таки вместе со всеми рабочими говорил: «Наш паровозостроительный… на нашем паровозном… наш завод!».
Сперва переходил из хаты в хату, то у одних добрых людей поживет, то у других. Там миска борща, там краюха хлеба. Потом, — как уж это получилось, Тимош и сам не ведал, — завертелся, закружил, загулял с хлопцами по всей окраине, по левадкам и шляхам.
Не попадись он тогда на глаза машинисту заводской котельной Тарасу Игнатовичу Ткачу, плохо бы кончил парень.
Тимош Руденко так же, как все в его среде, — люди нелегкой жизни, ожесточенные постоянной борьбой за кусок хлеба, — редко вспоминал да и не любил вспоминать о прошлом. И только в дни особых душевных потрясений б памяти возникали скупые обрывочные видения минувшего. Так навеки запомнился образ матери, рука, протянутая к нему в последнем движении, последние часы, проведенные с отцом.
Так же навсегда остался в памяти ясный весенний день, необычайная тишина и теплынь, уходящая вдаль дорога с глубокими морщинами колеи в черной сочной земле и несказанно яркая зелень перелесков и трав, — первая сходка! Мир предстал перед ним в первозданной своей силе, насыщенный тревогой и страстью, раскрывался в таинственном шорохе леса, в сполохе птиц, звоне топоров, глухом падении вековечных сосен; ничто потом не могло стереть яркости весенних красок, они не тускнели от времени, ни единая черточка не угасла.
Ему тогда едва минуло пятнадцать. Тимош ничего не знал — до самого последнего дня — об этой предстоящей сходке. За долгое время подготовки никто ни словом не обмолвился при нем — не потому, что таились от парня, а так уже повелось в семье Ткачей: оберегали Тимоша от малейшей опасности.
Приемная мать Прасковья Даниловна всё еще видела Тимоша малым дитем, каким помнила его в семье Руденок, беспомощным сиротою, и все помыслы ее были направлены к одному — вырастить, довести до ума бедного ребенка. Втайне она мечтала определить Тимоша в техническое училище, чтобы стал он образованным, независимым человеком, хозяином своей жизни, по примеру ее сыновей. Впрочем, она никогда не говорила «мои», а всегда говорила «старшие», или, озабоченно поглядывая на Тимоша, — «младшенький». Так и вырос он в семье Ткачей младшеньким, если и не самым любимым, то уж во всяком случае самым оберегаемым. Недаром Тарас Игнатович подшучивал над старухой:
— Она и своих так не доглядала!
Что же касается самого Тараса Игнатовича, то и у него обнаружилась примечательная способность: человек строгий, а порой и жесткий, вынесший на своих плечах тяготы лютой реакции и репрессий, тяжесть подполья, требовательный, безжалостный к себе, он утрачивал эти качества, чуть дело касалось Тимоша.
— Отец его, Руденко, — говаривал он в минуты раздумий и откровенности, словно извиняясь за непростительную мягкость свою, — наш ведь, обыкновенный рабочий человек. А умище! Сила! На всю округу гремел.
В присутствии Тимоша о рабочем вожаке Руденко упоминалось нередко, да иначе и быть не могло — заговорят ли о баррикадах пятого года, о стачках и забастовках на паровозостроительном, непременно вспомнят о Руденко. Тимош жадно ловил каждое слово о нем, по ночам повторял про себя всё, что удалось узнать. Он вздрагивал, когда случалось услышать слово «отец». С мучительной страстностью расспрашивал о нем или, напротив, таился, не решаясь произнести его имя, терпеливо выжидая, чтобы заговорили другие, с непонятной упорной ревнивостью скрывая, оберегая свое чувство. И так же неожиданно это целомудренное молчание сменялось неистовым, почти исступленным стремлением знать все:
— Расскажите что-нибудь про батьку, — приставал он к Прасковье Даниловне.
— Да уже всё рассказала.
— А вы что-нибудь вспомните.
— Ну, что еще вспомнить?
— А кто он был?
— Да кем ему быть, — рабочий, простой человек.
— Говорили — боевыми дружинами командовал.
— Потому и командовал, что рабочий.
Но Тимош видел отца только таким — во главе боевых дружин, с полыхающим знаменем над головой.
Ночами он грезил, а днем одолевали дроби, наречия, буква «ять». Целый год долбил он, зажмурив глаза: «Бедный, белый, бес. Нежный, немой, немец…» Множил числители на знаменатели, переносил запятые в десятичных дробях, проводил касательные, выводил окружности, а через год срезался на экзамене, заявив законоучителю, что пророк Илья «сдрейфил и утек в пещеру»…
Батюшка, задумчиво выслушав экзаменующегося, кротко и незлобиво сказал:
— Садись. Кол.
Оставалась еще надежда на осень: ходили слухи, что строптивого иерея переведут в другую епархию. Прасковья Даниловна с тревогой ожидала осени, а Тимош жил вольготной жизнью — на работу его не определяли, чтобы не мешать учению, а учением он пренебрегал, ожесточась на попа и подумывая о самостоятельной работе. К этому времени он научился уже вкладывать в обложки учебников выпуски «Пинкертона», или томик «Спартака», не делая между ними особого различия, глотая подряд без разбора, меняя «Тайну Мадридского двора» на «Происхождение электричества», охотно пользуясь той неисчерпаемой библиотекой, которая обычно именуется «взял у товарища».
