Василий Субботин - Прощание с миром
Я стоял в отдалении, но все видел.
Почему-то прежде всего мне запомнилась эта сценка: расхаживающий перед строем генералов командующий фронтом, его распахнутая шинель и эта несколько неожиданная для меня палка в руке…
Потом, после некоторого перерыва, как мне помнится, начались сами учения, суть которых, как можно было понять, заключалась в отработке взаимодействия пехоты с артиллерией, в следовании за огневым валом.
Действительно, как по команде, — впрочем, так и было, — по сигналу ракеты, начала свою работу артиллерия и минометные батареи, и выдвинувшиеся к тому времени на рубеж роты начали наступление, солдаты один за другим стали подниматься в рост и, прижимаясь к разрывам снарядов, следовать за встающим перед ними огневым валом. Это так и называлось: следовать за огневым валом, прижимаясь к разрывам своих снарядов… Некоторые из них, как я видел, те, что бежали впереди, уже скрылись в разрывах, в клубах пыли, поднимаемой снарядами. От солдат требовалось следовать непосредственно за этими рвущимися снарядами. Мне оттуда, откуда я смотрел на все это, казалось, что снаряды неминуемо поразят тех, кто шел в этих клубах пыли. И хотя из-за поднявшейся над полем пыли и дыма ничего нельзя было разобрать, по, по-видимому, наступающие достигли заданного рубежа, потому что огонь был перенесен в глубину «обороны противника», а затем и вовсе прекратился. Над «полем боя» долго еще висела густая непроглядная пыль. Когда она рассеялась и местность впереди стала проглядываться, можно было различить несколько неподвижно лежавших тел, куда уже спешили санитары с носилками.
Час спустя, когда я пошел по этому перепаханному снарядами полю, на котором только что бушевал огонь, я, в траве, нашел подбитого, подраненного, видимо оказавшегося в ту минуту, когда ударила артиллерия, над этим полем воробья. Он был подранен, и я подобрал его и отнес подальше от этой выбитой, расковырянной снарядами, спекшейся, твердой, жесткой земли.
Не думаю, что он выжил.
12
У нас долго не было наборщика. Нашего старика Веретенникова (он и в самом деле был уже стариком, я даже не знаю, как могло случиться, что он оказался в армии) при очередной чистке тылов от нас неожиданно забрали, перевели его ездовым в артполк. Оставался Зайков, тоже старик, тоже уже очень немощный, очень слабый, который скоро уставал и набирать быстро не мог. Один он, конечно, не в силах был справиться, набрать и разобрать нашу хотя и небольшую, но довольно много вмещавшую и себя газету. Ему пытался помогать печатник, но он только учился пока, опыта, по сути дела, in; имел еще никакого. Положение было, что называется, безвыходное, мы могли бы обойтись, да и обходились раньше, без редактора, но обойтись без наборщика мы не могли… Вот тогда-то наш редактор, человек в редакции новый, он незадолго до этого прибыл к нам, надумал послать меня в командировку, на этот раз не куда-нибудь, а в штаб армии, в политотдел ее, чтобы, как это ни странно, именно я изложил положение дела не кому другому, как самому члену Военного совета, генералу. Я не знаю, а может быть, и просто забыл уже сейчас, как все это начиналось, какова была предыстория. Скорее всего, он получил на это санкцию политотдела дивизии. Не мог же он сам, без согласования с начальством послать меня! Я уж не знаю, почему он решил, что я гожусь для этой роли больше, чем кто-нибудь еще. Как видно, все потому лее, что я, в отличие от него и от других, знал кого-то там, потому опять-таки, наверно, что я, как считалось, пришел сюда из армейской газеты, что я хотя бы недолго, но работал там. Я пытаюсь понять сейчас, почему послали меня, а не кого-нибудь другого.
Мне кажется, что со мной не было никакого письма. Я просто на словах должен был изложить нашу просьбу. А может быть, это письмо, эта просьба, было послано раньше и мне теперь предстояло только о ней напомнить, сослаться на нее…
Я переночевал в армейской редакции и довольно рано заявился в штаб армии и в политотдел, в дом, где находился генерал, член Военного совета. Меня встретил адъютант, на удивление учтивый капитан, и я, стараясь быть как можно более убедительным, изложил ему суть нашей просьбы, рассказал, в чем дело, упирая на то, что газета в ближайшее время совсем не сможет выходить. Капитан, я не привык к такому обращению, попросил меня подождать, сказал, что генерал выйдет через полчаса и тогда я сам смогу сказать ему все только что мной сказанное.
Через некоторое время, как мне показалось очень нескоро, дверь отворилась, и, молодой, красивый, очень подтянутый, прекрасно, с иголочки одетый, в фуражке с золотым шитьем, с двумя красными лампасами, в великолепно сшитом кителе, вышел в сени генерал и тут, направляясь уже к выходу, увидел меня, от стены выступившего, с рукой, поднятой к козырьку. Он на минуту одну остановился, взглянул на меня, на минуточку задержался, и я в это время, уж не знаю как, смог ему что-то пробормотать, адъютант, как видно, уже сказал ему обо мне и о том, с чем я пришел, потому что иначе едва ли что-нибудь генерал мог понять из моего, я думаю, не столь уж четкого и внятного разъяснения. Он кивнул головой, сказал, что постарается (он сказал «постараемся») помочь и, как будто и не останавливался, направился к двери. Адъютант шел за ним.
Впервые видел я столь важное лицо, члена Военного совета армии, и не только видел, но, можно сказать, разговаривал с ним. Я сам не верил себе, что все уже позади, что я могу возвращаться, что я выполнил такое ответственное поручение.
Мне даже показалось, что генерал, насколько это возможно для генерала, был благосклонен ко мне, во всяком случае, он, как показалось мне, явно сочувственно на меня поглядел и ответил, что поможет. Во всяком случае, он хотя и на ходу, но все-таки достаточно терпеливо, достаточно внимательно выслушал меня.
Я все-таки был только что испеченный лейтенант, очень молодой еще, мало что видевший, хотя уже и повоевавший немного и кое-что повидавшим уже вчерашний солдат.
13
Думаю, что в этот же самый день, когда я возвращался из штаба армии в дивизию к себе, я, у дороги, когда уже порядочно отошел, увидел вдруг очень большие, зеленые, скорее даже серые наверно, брезентовые, показавшиеся мне почему-то знакомыми палатки. И действительно, когда я проходил мимо них, из одной из них вышла девушка из той самой снайперской роты, в которой я был когда-то, когда только еще начинал работать в армейской газете, в самые первые дни моей работы там. С той поры, кок говорится, много воды утекло. Она, как я слышал, была теперь командиром этой самой роты. Па плечах у нее, на погонах, были теперь и впрямь две лейтенантские звездочки, такие же, как и у меня. Она меня сразу узнала и поздоровалась, подошла ко мне.
Услышав, что я возвращаюсь к себе в дивизию, Анна, так я называю се здесь, сказала мне, что проводит меня немного. Мы шли по дороге, усыпанной хвоей, под соснами. Справа от нас, внизу за деревьями, за желтыми стволами сосен, проглядывало озеро, освещенное солнцем, совсем синее в это время дня, как если бы это было море, а не озеро. Здесь, где мы занимали теперь оборону, вообще было много озер. Прежде я даже не знал, что в этом крае так много озер.
Солнце пробивалось сквозь крону сосен, и его веселые, зыбкие пятна бежали по дороге, по стволам. Вокруг была такая благодать, что трудно даже поверить было, что всего лишь в каких-нибудь десяти, от силы пятнадцати километрах отсюда проходила передовая, тянулись ряды траншей, была поставлена артиллерия, и в траншеях сидели напротив друг друга и высматривали друг друга немцы и наши. Ни одного выстрела сюда не доносилось. Утро было ласковое, солнечное, пели птицы, лес щебетал во всю. Мы долго шли по этой дороге. Анна хотела меня проводить недалеко, может, всего лишь несколько шагов, хотела, что называется, пройтись, прогуляться немного, но за разговором, за какими-то общими воспоминаниями мы не заметили, как отошли довольно далеко. Мы ушли бы, наверное, по этой дороге неизвестно куда, если бы вдруг, незаметно для нас, небо не нахмурилось, не потемнело и, при все еще пробивающемся сквозь столь нежданно надвинувшуюся тучу солнце, не хлынул довольно сильный дождь. Мы забежали под сосну (я был в одной гимнастерке только), накрылись плащ-палаткой, которая была на Анне, надеясь, что дождь так же скоро, как начался, так и пройдет, но он не переставал. Тогда моя спутница заставила меня надеть эту ее плащ-палатку, накидку эту ее брезентовую, завязала ее у меня на шее, под подбородком под самым. Я, конечно, отказывался, но она сказала, что ей ту г недалеко, что она дома, а мне еще идти да идти, и, пока я дойду, я буду весь мокрый и что вообще я простым у. Я пообещал Анне вернуть ее плащ-палатку при первом же: случае, при первой же возможности, и ушел, укрытый с головы до ног по уже раскисающей от дождя дороге.
Дождь, кстати сказать, очень быстро потом, я пе успел из леса этого выбраться даже, и двух километров, наверно, не прошел, как прекратился.
