Галина Башкирова - Рай в шалаше
...Мы не беремся объяснить, почему Тане понадобился именно этот пример, потому ли, что он ясен и лежит на поверхности, или потому, что совсем недавно Денисов поразил Таню своим яростным, даже нарочито глуповатым (глупости в его разговоре, на наш взгляд, не было, было мальчишеское желание все того же самоутверждения) отрицанием объективной закономерности появления христианства.
Но оставим Таню, не будем перебивать ее столь часто и бесцеремонно.
«Появление христианской религии легче всего объяснить рядом конкретных и осязаемых причин (так же как появление искусства): ужасы рабовладельческого строя, тяготы налогового гнета, низкий жизненный уровень масс, произвол цезарей в центре, наместников и солдатни на периферии. Но эти факторы отчаяния по большей части не были новыми. Нельзя также объяснить отчаяние накануне появления христианства и провалом «реальных» форм борьбы: «за неимением Спартака рабам пришлось начать слушать проповедников». Это одна сторона истины, но не вся истина».
...Так писала Таня, чувствуя, что отвлекается от главной темы, но тем не менее наивно пытаясь разобраться в примере, о который разбивались умы и более глубокие, таланты более яркие. Что ж, не осудим ее за дерзновенность.
«Дело в том, что изменились сами формы угнетения: рабов больше не распинали на крестах, не кидали на растерзание диким зверям, не морили голодом и не отправляли вертеть жернова — в момент появления христианства заговорили о наличии у рабов души. Римские императоры начали разрабатывать программы овладения этой душой, призывая себе на помощь философов. К рабам попытались «полезть» в душу. В этих условиях борьба за свободу неминуемо должна была приобрести иной облик: «тихий», но бесповоротный уход от господских духовных ценностей.
Новый шаг на пути «к центру» — перенос борьбы за человеческую свободу внутрь личности. И одновременно с этим новая переворотная идея о значимости и близости чужого человека, которого можно и должно возлюбить как самого себя, — живая идея товарищества, человечеству дотоле незнакомая...
Человек оказывался «в центре» благодаря общению с богом.
8. Идея равенства и братства, охватившая массы людей в Новое время. Сложность понятия «быть в центре» на примере Великой французской революции».
...Здесь придется пояснить, что Таня не принадлежала к той довольно распространенной ныне категории людей, кого отпугивали великие катаклизмы прошлого в связи с тем, что слишком много крови, жертв и несправедливости оказывалось с ними связано. Свирепые вязальщицы, излишняя суровость Робеспьера, кровавый карнавал все нараставшего числа жертв, полное вырождение революционных идеалов во времена Директории... Цена как будто бы не соответствовала результатам. И тем не менее принципы, определившие развитие европейской истории XIX века в главном и мелочах, растворились в воздухе, состав которого уже не замечаешь, потому что им дышишь. Спустя почти 200 лет легко шипеть и иронически усмехаться над слабостью человеческой натуры, которая все равно всегда все испортит, даже самое благородное. Насколько труднее принять это в свое сердце как печаль о несовершенстве жизни.
Заметим тут еще, что историческая часть Таниных тезисов вряд ли правомерна для этой темы: это уже область исторической психологии, то есть раздела науки, по существу еще не рожденного, каждый пример, приведенный Таней походя, «не работал», не включенный до сих пор в привычный круг психологической литературы. Тут для психолога лежала нетронутая целина, тут ссылок было недостаточно, это была область историков, культурологов, теологов, но только не людей, чья профессия, казалось бы, призывала их исследовать становление психических структур человека во времени. Тут Таня забегала вперед, посягая на неподъемное, неразработанное, известное подробно, день за днем, час за часом, разве что историкам и таинственное в своей необъяснимости явление: почему многое кончалось не то чтобы совсем плохо, но неважно. Что заключено в самом человеке такого, что он склонен многое портить, превращать в фарс или погибать, если он чист, благороден и лишен потребности в стяжательстве — материальном или духовном?
Почему, к примеру, в общинах ранних христиан сразу началась борьба за власть? Почему среди апостолов были честолюбцы? Почему Иуда предал? Почему все так стремительно покатилось вниз? Почему «быть в центре», вступая в непосредственное общение с Всевышним, оказалось для подавляющего большинства людей не только непосильным, но и недостаточным? И так скоро появилась потребность в знаках признания — разветвленная, сложная структура церковной иерархии, где даже цветовой гаммой подчеркивались ранг и возвышение одного церковного чиновника над другим, — а начиналось все с теплоты товарищества...
Почему так скоро вокруг новой всечеловеческой веры развернулось то, что проходило у Тани в ее заметках под пунктом «3»: потребность в том, чтобы тебя восхваляли не за то, во что ты истинно веруешь, а за форму твоего поведения, — вариант Тартюфа, святоши, лицемера, ханжи.
Почему все большое плодит и привлекает к себе в первую очередь маленькое?
Большое притягательно, потому что оно уже в центре, оно признано и им легко себя заполнить без собственной внутренней работы; работал, страдал, приносил себя в жертву другой человек или другие люди...
Приходится признать, что Таня задавала себе детские по наивности вопросы. И приходится удивляться, что эти вопросы в ней живы: не так ей мало лет все-таки, тридцать пять минуло прошлой зимой. И пожалуй, стоит порадоваться за нее, хотя Тане плохо в эти минуты; правда, свет слабый, ночник в ее комнате освещает лишь лист бумаги, лица не видно, но, скорей всего, Таня плачет втихомолку, время от времени она утирает нос, а когда она плачет, нос у нее начинает хлюпать сам собой, такое устройство носа. Но, право, все равно стоит радоваться, потому что, если эти вопросы волнуют Таню даже в те минуты, когда пора наконец побеспокоиться о себе...
А может быть, наша радость напрасна? Судьба, по-гречески Мойра, то есть доля, как участие в хозяйстве, давно уже сменилась Тихе, тоже, по-гречески, судьбой — как удачей и случайностью. Случайной удачей казалась Тане встреча с Цветковым, и что же? И сейчас, как в процессе изменения этого понятия в древней истории, менялось понятие судьбы в Таниной жизни. Эта печальная аналогия пришла Тане в голову по простой причине: ведь Таня до этого думала о тех временах, когда судьба, как рок, как Фатум, нависла над средиземноморским миром в тот момент, когда появилась потребность в том, что так горячо опровергал Денисов. Прихотливая ассоциация в конце концов замкнулась на событиях собственной Таниной жизни и последних ее обстоятельствах.
Судьба, рок, и что делать дальше — неизвестно...
Впрочем, как любила повторять Наталья Фалалеева: «Не упоминайте при мне слово судьба, оно пахнет загсом».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На следующее утро Денисовы поднялись рано, вдвоем провожали Петьку в школу, и оба были с ним особенно ласковы.
— Как у тебя с алгеброй? — спросил отец едва ли не первый раз за месяц.
Петька сиял, он обожал утренние разговоры и особенно ценил именно утреннее, когда все так заняты, благорасположение к собственной персоне. Он уходил в школу такой успокоенный, ненапряженный, так, обнимая их сразу обоих, подтолкнул отца к матери, что у Тани сжалось сердце.
— Я иду с бабушкой в цирк, вы не забыли? Она за мной в школу зайдет. А вы дома сидите. Я буду звонить, проверю. — Сын любил делать вид, что он ими распоряжается.
Мальчишка страдал и о чем-то по-своему догадывался, он пытался их мирить, он пытался занять их собой, но оба они (и Таня признавалась себе в этом) забывали о сыне, вернее, о том, что он уже большой, скоро тринадцать, и что мир парусных кораблей, Стивенсона, Дюма и Диккенса, куда, может быть несколько искусственно, поместила его несколько лет назад Таня и где он продолжал благополучно произрастать, вовсе не заслонил для него, как казалось им обоим, отца с матерью. И паруса, и школа, и подробности взаимоотношений с некоей блондинкой двенадцати лет по имени Оксана, хозяйкой черного пуделя по кличке Артошка, место проживания обоих ул. Палиашвили, восемь («Ну что тебе еще нужно знать об этой девочке, любопытная мать? Учится она плохо, заранее предупреждаю»), — все это, оказывается, было важным до тех пор, пока вокруг Пети плясали дружные родители, более или менее дружно его поругивая.
...Сын замечал больше, чем им хотелось. А может, даже больше, чем они сами в себе и друг в друге замечали. Дети, что бы там о них ни говорили и ни писали, ужасные педанты, они терпеть не могут отклонений от привычного режима, привычной еды, привычного круга отношений. Петька первый заметил, что семейные традиции поколеблены, и, хотя он всячески старался от них увиливать, когда эти традиции Петьку себе подчиняли, он забеспокоился, едва выяснилось, что можно жить иначе. Сначала он засел дома и пытался все наладить, потом, когда ничего не получилось, стал удирать к бабушке, ездил к тете Капе на Фили, чаще звонил Константину Дмитриевичу и, ребенок даже слишком домашний, вечерами гулял с ребятами допоздна.
