Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Тут председатель собрания обратился к членам ученого совета с предложением ходатайствовать от имени института о присвоении Самсону Григорьевичу почетного звания заслуженного деятеля науки и техники. «Поступило предложение», — сказал Владимир Васильевич, не уточнив, однако, когда и от кого именно оно поступило: от самого ли Владимира Васильевича, от группы ли товарищей, обратившихся к заместителю директора по науке с такой просьбой, или, может, от Самсона Григорьевича.
— Кто хочет выступить?
В зале поднялось несколько рук. Викентий Петрович Белоуков склонился и шепнул что-то на ухо Владимиру Васильевичу.
— Слово предоставляется… — только еще сказал в микрофон Владимир Васильевич, а Викентий Петрович уже шел к трибуне.
— Это неприлично! — почти в полный голос воскликнул Сергей Павлович. — Сначала приводит в институт этого своего дружка или родственника по общим вопросам. А теперь кукушка будет хвалить петуха за то, что…
— За что? — не расслышал Триэс.
— Белотелов привел в институт Белоукова. Вы разве не знаете? Работает всего ничего — и такое нахальство!
Не дождавшись конца выступления заместителя директора по общим вопросам, Сергей Павлович шумно поднялся с места, собираясь уйти.
— Сейчас голосовать будут, — пробовал удержать его Сергей Сергеевич.
— Это ровным счетом ничего не изменит.
— Ну как же? Ваш голос…
Сергей Павлович, однако, решительно направился по проходу к двери, а Триэс остался в полном недоумении: неужели руководство института предварительно не согласовало вопрос выдвижения Самсона Григорьевича с Сергеем Павловичем?
— Разрешите! — раздался голос с места, и по направлению к сцене проплыла фигура физика-теоретика.
— Я считаю, — взобравшись на трибуну и еще задыхаясь от быстрой ходьбы, заговорил в микрофон Непышневский, — что ходатайствовать о присвоении товарищу Белотелову звания заслуженного деятеля науки и техники преждевременно…
Зал замер. Борис Сидорович Княгинин в последний раз всхрапнул и окончательно проснулся. Виген Германович Кирикиас сидел белый как полотно.
— Во-первых, — продолжал оратор, — товарищ Белотелов не написал ни одного научного труда. Во-вторых, он не развивает никакого самостоятельного научного направления. У него нет ни учеников, ни научной школы, ни научной мысли. То, что говорил предыдущий товарищ, — это вообще какое-то недоразумение. И Самсона Григорьевича, и себя мы ставим в глупейшее положение. Честное слово! Давайте уважать друг друга и науку, которую здесь представляем. Я же… Я от души поздравляю Самсона Григорьевича с юбилеем и прошу на меня не обижаться…
Непышневский взглянул в сторону президиума. Криво улыбнувшись, Самсон Григорьевич кивнул в ответ.
Когда шоковое состояние миновало, Непышневского на трибуне уже не было. Первым пришел в себя Владимир Васильевич. Он тяжело поднялся со своего председательского места и произнес краткую обличительную речь, направленную против безответственных выступлений отдельных товарищей. Его колючий, уничтожающий взгляд, брошенный в зал, точно бумеранг, пролетел над головами, но Непышневского не обнаружил.
Владимир Васильевич предложил голосовать. За предложение о ходатайстве было подано большинство голосов при одном против. Поднятая рука Непышневского выдала его местонахождение. Владимир Васильевич вновь метнул бумеранг. Рука опустилась.
— Кто воздержался?
Воздержался один Борис Сидорович. Триэс голосовал «за» и чувствовал себя при этом гнусно. Внутренне он был на стороне Непышневского.
— Принято абсолютным большинством…
Последующие несколько дней Институт химии только тем и жил. Одни утверждали, что Непышневский окончательно свихнулся. Другие — что причиной всему зависть: Непышневский старше, имеет много научных публикаций, а его никуда не выдвигают. Третьи вспоминали азиатский обычай вешаться у входа в дом своего врага. Четвертые пытались выяснить, какой камень и когда мог положить за пазуху миролюбивый, тихий, скромный теоретик. Пятые, шестые и седьмые, отойдя подальше в сторонку, признавали, что по существу Непышневский совершенно прав, как, впрочем, и Сергей Павлович, почти демонстративно покинувший зал заседаний, а вот по форме… Восьмым, девятым и остальным страсть как не терпелось узнать, что же думают по поводу разыгравшегося скандала первые семь.
Неожиданное выступление Непышневского на торжественном заседании ученого совета вызвало новую волну слухов. Зарождаясь главным образом в недрах Правой лаборатории, они переползали в другие комнаты, отделы, подразделения. Вот и ненормальное, антиобщественное поведение старого теоретика пытались объяснить вредным действием тех же кротонов и кетенов, с которыми без зазрения совести продолжали работать степановцы, ничуть не заботясь о соблюдении правил техники безопасности. Кажется, всем уже было ясно, что дело здесь нечисто, однако Никодим Агрикалчевич от имени идеологической институтской комиссии со всей беспощадностью разоблачал и пресекал любые заявления подобного рода. Чем более запретным, впрочем, становился плод, тем слаще казался он тем, кто не сомневался в существовании прямой связи между гибелью Аскольда Таганкова, непостижимым, невиданным за всю историю института поведением Непышневского, именно в один из тех дней заходившего зачем-то в Левую лабораторию, и рискованными опытами, проводимыми сотрудниками лаборатории Сергея Сергеевича Степанова.
Ко всему этому добавилась еще нечистая связь профессора Степанова со своей аспиранткой, ставшая вскоре предметом самого пристального внимания со стороны институтской общественности. Сергея Сергеевича неоднократно видели с ней вместе в укромных уголках парка, возле старинной церкви Петра и Павла, а также в лесу. На виду у всего институтского коллектива они обменивались красноречивыми «гнилыми» взглядами, худели, бледнели и вели себя так, будто их души, в отличие от тел, все еще, слава богу, находящихся пока на пристойном расстоянии одно от другого, бессовестно слились воедино.
Тут важно отметить, что большинство участников этих кулуарных и факультативных обсуждений было определенно на стороне Сергея Сергеевича. Мужчины жалели его. Женщины жалели его жену и осуждали любовницу.
Тем временем в Правой лаборатории учащались случаи обмороков, ослабления сердечной деятельности, выцветания глаз. Народ волновался и дискутировал. Люди подогревали друг друга разговорами, нервничали, по любому поводу затевали ссоры, жаловались начальству. Игорь Леонидович не узнавал свой отдел. Он успокаивал сотрудников обещанием лично во всем разобраться, несколько раз звонил в Институт токсикологии, чтобы узнать, не готовы ли результаты проверки, отправил пятерых самых активных жалобщиков в очередной отпуск, выхлопотав им бесплатные профкомовские путевки, и наконец вызвал к себе Сергея Сергеевича Степанова для объяснений, когда из Института токсикологии пришел официальный ответ.
— Вот, полюбуйтесь! — неистовствовал Триэс, потрясая письмом. — Они утверждают, что кротоны ядовиты. Кто бы тогда, интересно знать, рекомендовал их в качестве пищевых консервирующих добавок?
— А крысы?
— Какие там крысы! Поданным Института охраны насекомых и грызунов…
— Мы-то, Сергей Сергеевич, — перебил его начальник отдела, — прежде всего должны думать о людях…
— Да вы вспомните, сколько было испытаний, проверок. Кстати, они ничего не сообщают о концентрациях. Ведь уморить крыс можно разными способами. Может, их просто перекормили?
— Не будем попусту тратить время. Тему придется закрыть.
— Закрыть только потому, что кому-то не нравится запах веществ, с которыми мы работаем? Это что же получается? Волюнтаризм? Сначала Таганкова отобрали, теперь тему закрываете…
— Вы со словами поосторожнее, Сергей Сергеевич… Зачем вы так? Ну зачем? Не нужно передергивать. В ваше отсутствие Владимир Васильевич попросил меня решить этот вопрос…
— И вы решили его. За счет моей лаборатории. Соседей-бездельников небось тревожить не захотели. Воспользовались ситуацией. За Таганкова-то некому было заступиться.
— Как заведующий отделом я имел право и без вас… — зазвучали ледяные нотки в голосе Сироты.
Что и говорить, имел такое право Игорь Леонидович. Только зря замораживал он голос, потому что у Сергея Сергеевича были свои права, своя беспроигрышная игра, свои неотразимые аргументы, ходы и фигуры, включая влиятельную фигуру заместителя директора по научной работе Владимира Васильевича Крупнова. Тут нужно было искать компромисс, идти на взаимные уступки, а не лезть в бутылку. Не поднимать, к примеру, больного вопроса о Таганкове. А за это, прямо или косвенно, потребовать сохранения кротоновой тематики, по которой финансировалась вся научная работа лаборатории. Или — другой вариант — отстоять Таганкова и распрощаться с кротонами, которые в научном плане сами по себе давно не представляли интереса. Проще и безопаснее для обеих сторон было, пожалуй, пойти на обмен. Обменять, что называется, слона на коня.
