Всеволод Иванов - Иприт
Инженер хотел сказать об удобрительных туках для сельского хозяйства, о фосфорной кислоте и ее солях, но подумал, что тут дело агронома, — он же не успел прочесть не только об агрономии, но из-за тряски не умел просмотреть книжку о химии. Тогда он стал говорить о противогазовой защите, и странное дело — крестьянам этот вопрос показался ближе и яснее.
Наверное, потому, что много воевали, и мысль о новой войне плотно вошла в мозги.
А каждая начавшаяся война будет теперь поистине новой неслыханной войной. Сейчас думают о газах, но, может быть, средина войны вынесет на своем хребте новые еще более страшные способы истребления человека.
Конец войн в уничтожении войн, в поголовном восстании порабощенных.
— Прошу слова, — сказал Пашка, подымая руку.
Собрание заволновалось.
— Долой, не надо…
— Побрехал…
— Наслушались… Будет…
— Он опять заведет волынку на две недели.
— И то хлеба задержали.
Пашка встал, запахнул тулуп.
— Пропусти меня, не хочу я с вами сидеть. Единственный человек меня понял — китаец. Не пришел сюда жаловаться. Пропусти.
Он, широко шагая, направился к выходу.
— Гражданин Петров…
— Не хочу.
После ухода Пашки инженеру сразу стало легче. Он закончил краткую свою речь о Доброхиме и его задачах, крестьяне деловито согласились вступить в общество, и собрание перешло к выработке резолюции по делу Пашки Словохотова.
Сейчас эта резолюция лежит передо мной. Она написана бойким размашистым почерком в ученической тетрадке, две поправки к ней на обложке брошюры о Доброхиме.
Десятка три подписей под ней и нехитрый штемпель волостного Доброхима.
Есть еще десятка четыре крестов, это значит, что с резолюцией согласны и неграмотные, присутствовавшие на сходе.
Туг же записка инженера Монда, он просит опубликовать это в газете как последствия общественного психоза, так несколько замысловато выбранил он Пашку.
Инженер Монд честный и твердый человек, всерьез электрифицирующий Микешинский уезд, и если у него есть недостаток, так это — он очень любит свою дочь и немудрено, что он обиделся на Пашку.
Мы приводим выдержки из этой резолюции:
«Признать действия Павла Степановича Петрова, неправильно именующего себя Словохотовым — кличкой, данной ему в Красной Армии, — недостойными члена Доброхима и всякого честного гражданина СССР.
Сообщенные им сведения по химической обороне страны и в применении химии в сельском хозяйстве в корне правильными…»
Дальше идет перечисление сведений.
Читатель уже ознакомился с ними раньше, и мы выпустим это перечисление.
Характерно, что сведение о разведении летучих мышей — пропущено. Очень, должно быть, оно показалось легкомысленным членам ячейки. Между тем действительно летучие мыши истребляют малярийных комаров, и их нужно если не разводить, то беречь.
«Форму обрисовывания войны будущего тоже надо признать правильной, но политически незрелой, как выдвигающей личность, в то время как в строении мира участвуют массы, которые и вершат дело революций и строение всего мира.
Обвинение священника Рекова, что его Пашка выдвигал в качестве бога, а также будто бы украл у него медвежью шкуру, признать неосновательным и недоказанным. Действительно, священник Реков основывал какую-то секту и пытался принять меры к обновлению крестов, что и было разоблачено своевременно. Но религия — дело частное согласно декрета, и нам нет до этого дела, а что касается шкуры, то при осмотре шкура медведя Рокамболя оказалась бараньей полостью, которую сам священник Реков взял с господской усадьбы. Голубой цвет ее произошел от неумелого окрашивания.
А в связи с приставаниями к девице Софье Некритиной указанного Словохотова и за самовольное сбирание толп народа, которым он и рассказывал под видом своей жизни разные небылицы про химическую войну, отчего многие суеверные люди, отчасти и со страху, отказались сеять хлеб, — Павла Петрова, самовольно именующего себя Словохотовым, из членов волостного Доброхима исключить…»
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ
Из которой читатель узнает СОВЕРШЕННО НЕВЕРОЯТНЫЕ ВЕЩИ и Пашка Словохотов предстанет В НОВОМ СВЕТЕ
Пашка шел домой огорченный и обиженный.
На заседании какой-то ехидный голос крикнул:
— Вся-то химия у него в самогонном аппарате.
Это чтоб да у Пашки, героя и химика, ученика великого Монда, был самогонный аппарат!
Впрочем, Монд Пашке не понравился. Длинный и сухой, и действительно походит на англичанина, но все-таки есть в нем что-то такое. Водки с ним, ясно, не выпьешь и едва ли соблазнишь дочь, которая выходит за немецкого колониста.
Пашка жил на окраине села бобылем.
Избушка у него покосилась, соломенная крыша совсем прогнила, настолько, что стыдно было б ее и починять.
Старуха-мать и то говорит:
— Лучше бы тебе, чем с бочки брехать, крышу перекрыть.
А к чему соломенные теперь крыши, когда по всей Европе аэропланы и черепица ни по чем. Пашка и ждал, а пока рассказывал о своей жизни.
Почему, спросите, слушали Пашку?
Поговорите со сведущим человеком о нашем теперешнем крестьянине.
Оный сведущий человек подтвердит вам.
Мужик теперь не работает, как раньше, без мысли с восхода до заката. А потом, как бревно, в постель.
Мужик теперь проработает час и пять минут стоит и думает.
Так вот проходишь мимо и видишь.
Стоят мужики и думают.
О чем?
А как сделать, чтоб не работать с восхода до заката, и почему они так работали.
Может быть, как-нибудь Пашка помог им подумать?
Не знаем.
Только уже во дворах пахло дегтем из лягушек. Мужики подмазывали телеги, чтоб везти в город продналог, хозяйки шли к скотине, и мальчонки приготовляли мотыги выкапывать картошку.
Один друг остался у Пашки — китаец, содержащий в волости прачечную, Син-Бинь-У.
Нам и самим удивительно, почему в Микитине прачечная. Ясное дело, никто белья китайцу отдавать не мог. И потому, что не было денег на стирку, и потому, что не было белья.
Но прачечная существовала. Даже с вывеской.
Впрочем, я могу привести еще более удивительный пример. Есть город Луганск в самом сердце Донецкого бассейна. Живут там одни рабочие. Так весь город наполнен парикмахерскими.
Между тем все рабочие бреются сами.
Потому что за бритье парикмахер берет полтинник.
Китаец в длинных синих штанах, на босу ногу, стоял на пороге прачечной.
— Покрыла тебя? — добродушно спросил он.
— Покрыли, черт их драл.
— А ты не обижала. Зачем людей обижала? Про меня говорила сначала хараша как. Учился. Мандат большой. А потом дурака бегал, дурака догонял. Сапсем плаха. Меня в девка превратил, замуж выдал.
Китаец вздохнул.
— Зачем меня замуж? Мне самой баба нада. Один такой про меня, как ты говорила: на бронепоезда «14–69» под колеса живой лег. Хе-е… Какой дурака под колеса лег. Я семечком бронепоезде торговал, в Сибила…
— Чего ты бормочешь?
— Учень многа врут. У-ух, как многа. Как вода. Ты мене скажи, какой тебе выгода меня баба делать?
— А куда мне тебя девать, черт желтый. Отстань ты, и без тебя тошно. Хорошо, что замуж выдал, я бы тебя в лягушку мог превратить… Выпить нету у тебя?
— Не-е…
Китаец вдруг хлопнул себя по лбу и на глазах озадаченного Словохотова (будем так называть его, привыкли) нырнул в избушку.
Он быстро вернулся, держа в руках длинный плотный пакет.
— Забыла. Тебя дома нет, мне, как друга, принесла. Бери, говорит, с почта пакет. Я взял. Может, родной кто у тебя помер на родине.
— На какой родине? Моя родина здесь.
Пашка с недоумением принял пакет.
Там твердо значилось: «Павлу Степановичу Словохотову, село Микитино» и т. д.
— Чудно́, кому бы мне писать?
Из разорванного пакета выпала бумажка, еще пакет и несколько червонцев.
Пашка выхватил у китайца червонцы, сунул их в карман и прочел бумажку. Там был бланк Госиздата, подпись заместителя Мещерякова и добрый десяток справок. Сообщалось следующее:
«Согласно воле погибших при атаке Москвы писателей Всеволода Иванова и Виктора Шкловского Госиздат РСФСР извещает вас, что вы имеете получить остаток гонорара за роман „Иприт“ в сумме двадцать двух червонцев…»
Пашка помял письмо.
— Иванов… Был у нас ротный писарь такой, только имя другое было. Разве что переменил. А вот Шкловского не припомню. Шкловский… Из портных, скорей всего… А может, и каптенармус. Однако ребята славные были, артельные. Не забывают братишек.
Адрес на втором пакете был написан на чужом языке.
— Прочитай, — протягивая пакет китайцу, сказал Пашка.
— Не могу, — ответил тот.
— Как не можешь! Тут же по-иностранному. Читай.
— Не-е…
— Зря.
