Александр Шевченко - Под звездами
Людей подходит все больше и больше, идут люди, скрывавшиеся в лесу. Одни тащат на салазках уцелевшие пожитки, другие ведут за собой коров и коз. Задние напирают на передних — всем хочется услышать, как живут там, на свободной земле.
Тогда Скиба взбирается на кучу обгоревших бревен и оттуда громко, чтобы слышали все, отвечает на вопросы, рассказывает о положении на фронтах, о жизни в тылу, о подвиге Зои Космодемьянской.
Люди жадно слушают его: он раскрывает перед ними привычный и родной мир справедливых законов, честных понятий, ясных чувств, мир, от которого они почти два года были оторваны.
Когда Скиба закончил, ему долго и бурно аплодировали, кричали «ура», «Слава Красной Армии» — и это взволновало и растрогало его так, как никогда в жизни не трогали никакие овации: он понимал, что его слова для этих людей были не словами ротного замполита — это были слова, с которыми к ним обращалась Родина.
После Скибы на бревна решительно поднялась немолодая женщина с худым, строгим лицом и глубокими темными глазами:
— Это она! Жива! — Шпагин схватил Скибу за руку. — Это та женщина, которую я встретил здесь в сорок первом году!
Женщина сдвинула с головы красный клетчатый платок, открыв темные волосы, собранные в косу.
— Разрешите мне сказать свободное слово! — она улыбнулась, но улыбка ее была сдержанная, напряженная: за долгие месяцы оккупации она разучилась свободно, от души, радоваться и смеяться.
Она взмахнула над толпою рукой, словно бросила в воздух чудесную птицу:
— Товарищи!
Это слово, которое она не имела права произносить два года, женщина произнесла восторженно и свободно, вложив в него все переполнявшее ее чувство радости.
— Дождались и мы светлого дня! Низкий поклон нашим освободителям!.. Правильно говорит товарищ командир, надо нам восстанавливать свой колхоз, выбрать председателя и готовиться к весне — солнце-то, видите, как высоко уже поднялось!
И женщина опять взмахнула рукой вверх, в синеющее по-весеннему небо, к яркому, уже сильно пригревавшему солнцу, поднявшемуся над лесом.
— Правильно, Ксения Михайловна!
— Тебя и выберем председателем! — послышались возгласы.
— Верно! Бобкову! — загудела толпа.
Когда женщина сошла с бревен, Шпагин подошел к ней.
— Здравствуйте, Ксения Михайловна!
Женщина растерянно вскинула ресницы.
— Не узнаете? А я с сорок первого года вас помню. Когда мы отступали, я у вас останавливался. Последним уходил. Здорово вы тогда изругали меня, сильно обидели! Все время думал: хорошо бы встретить вас и сказать: верить надо Советской власти, не оставит она вас в беде никогда!
Женщина припомнила Шпагина, и, по мере того как он говорил, густая краска заливала ее лицо.
— Как же... теперь вспоминаю... Да не по злобе говорила я тогда... Обидно было мне, тяжело, что вы нас немцам оставляли... Сейчас бы не задумалась: все бросила, в чем стою пошла бы за вами — научили нас немцы уму-разуму... Извините меня. Может, простите обиду, зайдете ко мне обогреться — у меня изба целая осталась!
— Что вы, я не сержусь, — ответил Шпагин, — наоборот, я очень рад, что встретил вас! Помните, я говорил вам тогда, что мы вернемся, освободим вас! И с той поры это постоянно на моей совести было, это был мой долг перед вами и перед самим собой. И вот я сдержал свое слово!
Шпагин со Скибой пошли к Бобковой.
Шпагин шел в распахнутом полушубке, в шапке, сдвинутой с разгоряченного лба на затылок, но холода не чувствовал — так он был взволнован всеми событиями сегодняшнего дня.
А Бобкова, с раскрасневшимся лицом и влажными, сияющими глазами, рассказывала:
— С неделю назад через деревню на Вязьму ихние войска пошли. Забежали четверо в избу: закоченевшие, в тряпье равное закутанные — все с нас ведь снимали! — в кулаки дуют, ногами стучат. Умора! «Кальт», «кальт», говорят — холодно, значит. И, вижу, приуныли они, совсем другие стали: все шнапс свой пьют и лопочут что-то по-своему, только понимаю: «рус», «рус», говорят! Ну, думаю, значит, наши близко! Давайте, говорю, бабы в лес уходить, если хотите воли дождаться, а то перестреляют всех или на каторгу угонят! Собрались женщины помоложе да кто посмелее, прихватили с собой, что можно, да ночью и ушли в лес, в старые землянки партизанские!
У дороги среди развалин двое сгорбленных стариков — мужчина и женщина, одетые в серые, землистого цвета лохмотья, — рылись и искали что-то в черной золе.
Скиба подошел к ним:
— Что вы ищете, товарищи?
Старик оперся на кочергу и поднял седую голову.
— Изба наша тут стояла... Ищем — не найдем ли чего...
— Может, утварь какая осталась, — прошамкала ввалившимся ртом старуха, повязанная грязной белой тряпкой.
— Какая крепкая да красивая ваша деревня была! — вспомнил Шпагин.
— У нас и электростанция была и эмтээс — все враг порушил! — сказала Бобкова.
Посреди деревни дымилась ротная кухня, около нее стояла длинная очередь жителей. Вместо отбитой немцами кухни Болдырев захватил новую немецкую кухню с двумя медными котлами. Ксенофонтов, в белом переднике, с веселым лицом и широким, никогда не закрывающимся ртом, наливал черпаком на длинной деревянной ручке дымящийся, крепко пахнущий мясом суп в кастрюли, чугунки, глиняные горшки, консервные банки.
— Подходи поживей, получай веселей! — бодро покрикивал он, а люди смотрели на него удивленными и восторженными глазами.
Когда подошла очередь одного старика, совсем дряхлого и немощного, он развел пустыми руками и заплакал:
— Нет посудины у тебя? — догадался Ксенофонтов.
Он взял свой начищенный до блеска алюминиевыйкотелок и, зачерпнув со дна погуще, налил старику до краев:
— Не беспокойся, никого не обидим.
В избе Бобкову дожидались двое детей — мальчик лет семи и девочка лет двух. Увидев людей с оружием, они испуганно прижались к матери.
— Солдат они немецких боятся, — объяснила Бобкова, — меня ведь немцы замучили совсем, житья не давали: большевичка, кричат, партизан укрываешь, людей мутишь!
Скиба подошел к детям и показал звезду на своей шапке:
— Кто ходит под этой звездой, того бояться не надо!
Мальчик попросил звезду, прикрепил ее к рубашке и уже не снимал.
Шпагин сел на то самое место у окна, на котором сидел в сорок первом году, и живо представил все: позднюю осень, дождь, грязь, бесконечную колонну отходящих частей, чувство недоумения и уныния, охватившее его тогда. И усмехнулся с сознанием превосходства, вспомнив, каким наивным, растерянным он был в то время.
— Ксения Михайловна, а где же мать ваша? Я помню, она тогда была больна, сильно кашляла.
— Умерла бабушка наша, — обняла детей Ксюша, — воспаление легких у нее было. А немцы больницу закрыли, врачей угнали — они окруженцев наших раненых у себя укрывали.
— Да что же это я стою! — вдруг спохватилась она. — Такие дорогие гости у меня... Я вас сейчас блинками угощу. Последнюю мучку берегла для ребят, когда заболеют!
Скиба и Шпагин стали отказываться, но Ксюша с мягкой улыбкой возразила:
— Нет, уж вы мне позвольте на радости: надо бы лучше — да не из чего, не обессудьте!
Она накинула полушубок, покрыла голову платком и выбежала в сени.
Скиба молча ходил по избе, заложив руки за спину и дымя трубкой, потом остановился около Шпагина и в раздумье сказал:
— Удивительная женщина! Кажется, ничего особенного она не совершила, таких, как она, — миллионы, а какая сила духа, какое величие и эпическое спокойствие в поступках! Все вынесет, все переборет она: и голод, и пытки, и, не думая о себе, детей спасет, и партизана укроет, и народ на врага поднимет!
— Да, она замечательным человеком оказалась!
В сенях послышалось глухое равномерное гуденье — похоже было, что заработала какая-то машина. Шпагин и Скиба недоуменно прислушивались к чуждому и невероятному здесь шуму машины, потом пошли в сени.
— Помогать пришли? — весело встретила их Ксюша. Она стояла в углу сеней, заваленном соломой, и что-то вертела, тяжело двигаясь всем телом.
Шпагин и Скиба подошли ближе: она молола зерно на ручной мельнице. Мельница состояла из двух плоских круглых камней. Верхний камень Ксюша вертела, засыпая зерно в отверстие в нем, а готовая мука высыпалась из щели между камнями.
— Запрещали нам немцы на мельницах зерно молоть! Вот и придумали! — объяснила Ксюша.
Скиба осмотрел мельницу со всех сторон и попробовал вертеть тяжелый жернов.
— Да ведь это же первобытная ручная мельница, товарищи, которой несколько тысяч лет! В Египте рабы на таких работали!
Все трое устали и вспотели, пока намололи несколько горстей грубой, темной муки.
Вернувшись в избу, Ксюша развела огонь. Скиба с удовольствием наблюдал, как проворно и ловко орудовала Ксюша ухватом, то сажая, то вынимая из печи чугуны и сковородки.
Лицо ее, освещенное живым светом огня, казалось помолодевшим, красивым. Скибе все нравилось здесь, даже имя хозяйки — Ксения, оно напоминало ему имя его жены — Оксаны. Он думал: ведь вот эта женщина все вынесла, все пережила, может, и его Оксана жива, и дети, может, доведется увидеть их…
