Александр Шевченко - Под звездами
Пылаев пристально разглядывает пленных.
Это его враги. Они пришли сюда, в Россию, чтобы захватить землю его отцов, а его самого уничтожить или сделать рабом. Это они сожгли Березовый Угол, согнали людей на лед Понизовского озера, убивали детей, женщин.
Пылаев пытается прочитать в их глазах, сознают ли они чудовищность того, что совершили, чувствуют ли раскаяние.
Нет, ничего этого в глазах пленных не было.
Они стоят, вытянув руки по швам, как их приучили, и опасливо и в то же время со скрытым любопытством разглядывают своих победителей. Друг на друга они не смотрят и не разговаривают между собой; словно и не знакомы. Их волнует сейчас одно: что с ними будет теперь. Сейчас каждый думает только о себе, о спасении своей жизни, а некоторые, уже безразличные ко всему, даже и о том не думают: они устало и равнодушно глядят перед собой пустыми, погасшими глазами.
Береснёв, с автоматом на шее, покрикивает на пленных, подталкивая вперед:
— Комт, комт, не стесняйся! Чего ломаешься, как копеешный пряник?
У Береснёва через всю щеку — от виска до подбородка — широкая кровавая полоса.
— Что у тебя на щеке? — спрашивает его Пылаев.
— Это? — Береснёв отер щеку рукой. — Вот этот длинный поцарапал, — он легонько толкнул автоматом в живот высокого худого немца в очках с одним стеклом, — как баба, царапался, все не давался... Ух, я тебя! Была бы моя воля... — деланно грозно замахнулся на пленного Береснёв и потом беззлобно, добродушно улыбнулся: — Весь фасад, можно сказать, испортил! Как я теперь своей молодой жене покажусь?
Немец высоко вскинул маленькую голову: один глаз его, водянистого цвета, сильно увеличенный стеклом, был испуганно раскрыт, а другой, прищуренный, глядел на Береснёва с ненавистью.
«Штурмфюрер CС Генрих фон Руппельт» — прочитал Пылаев в его офицерской книжке. Он посмотрел на офицера и подумал: «У этого не дрогнет рука направить пулемет на беззащитных людей».
Второй пленный был в рваном крестьянском полушубке, голова его, плотно закутанная большим грязным платком, походила на тряпичный мяч. На ногах у него какая-то странная помесь валенок и сапог на металлических застежках; немецкие солдаты, кое-чему научившиеся на Восточном фронте, не без иронии называли эти сапоги «Zuruckgamaschen» — «гамаши отступления».
Немец осторожно переминался с ноги на ногу, бросая исподлобья то туда, то сюда быстрые взгляды маленьких мышиных глаз.
Вместе с документами он подал зеленую листовку с пропуском и стал кричать:
— Гитлер капут! Гитлер капут!
В колонне подросток лет двенадцати в большой, видно чужой, лохматой барашковой шапке, которая придает ему суровый и угрюмый вид, везет на салазках женщину. Голова у женщины свалилась набок, глаза закрыты.
— Что с нею? — спросил у мальчика Скиба.
— Это мамка моя! Гитлеровцы проклятые в ноги ранили ее!
Скиба растолковал мальчугану, как найти батальонный медпункт.
— Ой, боже ж мой... ой, боже ж мой, — услышал Пылаев крик из колонны.
Высокий старик, охватив руками седую голову, раскачивает ее и причитает; хриплый, клокочущий кашель прерывает его слова. На худой жилистой шее на обрывке веревки висит фанерная дощечка с номером и фамилией — знак, который немцы заставляли носить в оккупированных районах, «собачья бирка», как его называли наши люди.
— Ой, горе горькое, горе горькое... помирать теперь, помирать...
— Старушку его убили на озере, а он слепой, — объясняет Ивлев, который ведет старика.
Женщина в черном платке с огромными, лихорадочно горящими, провалившимися глазами выбежала из толпы и с поднятыми кулаками бросилась на немца в очках:
— Он, он мою Анку убил, изверг проклятый!
Захлебнулась в рыданиях, упала без сил; ее подняли под руки, повели.
Пылаев не мог сдержать себя; он повернул немца в очках к толпе и крикнул ему:
— Sehen Sie? Haben Sie die Menschen ermordet?[2]
Штурмфюрер испуганно замахал руками:
— Ich bin Soldat... ich habe den Befehl meines Kommandeurs erfiillt...[3]
Пылаев отпустил немца и процедил сквозь зубы:
— Бездушный механизм для убийства, которым движет дисциплина, привычка повиноваться, а заботится он только о своей шкуре!
— А ты что за вояка? Почему с одним глазом? Наверное, уже тотальные в ход пошли? — говорит Скиба низкорослому солдату, совсем еще мальчишке, с желтым бельмом на глазу.
Пленный испуганно кивает головой, вытягивая из широкого воротника шинели длинную худосочную шею с огромным кадыком:
— Ja, ja, ich bin ein totaler Soldat…[4]
Пылаев усмехнулся: «И это высшая раса, которая хочет господствовать над миром!»
Когда солдаты подняли одного раненого пленного, чтобы положить на носилки, он вдруг истерически забился вырвался и, придерживая обеими руками волочившуюся за ним ногу, пополз в сторону.
Скиба наклонился к нему и сказал по-немецки:
— Не бойтесь: мы лежачих не бьем. Вас отвезут в госпиталь. — И с горькой усмешкой сказал Пылаеву: — По себе о нас судят! Они истребляют пленных, ни в чем не повинных мирных жителей. Пусть гибнут солдаты — война есть война, — но женщины, дети, старики... Ничем и никогда гитлеровцам не искупить пролитой ими крови — никогда!
— Вы знаете, Иван Трофимович, после всего этого как-то смешно читать, как по-рыцарски воевали раньше. Помните — перемирие в «Севастопольских рассказах»: на нейтральную землю вышли толпы народа с обеих сторон, и люди, несколько часов назад сражавшиеся друг с другом в штыковой атаке, теперь мирно разговаривают, улыбаются, делают друг другу подарки... Мне особенно запомнился один эпизод, помните? Наш солдат закуривает у француза трубку и потом хвалит табак. Табак бун, смеясь, говорит он, рус бун, а франсе нет бун, и треплет француза по животу — и француз тоже смеется...
— Да, еще никогда в истории не воевали с таким ожесточением. Потому что столкнулись непримиримые силы: социализм и фашизм — как свет и тьма, жизнь и смерть...
Пылаев старался понять, что дает немцам право считать себя сверхчеловеками, а его — неполноценным человеком, которому не место на земле, понять, какая идея позволяет им без жалости, хладнокровно, очевидно с сознанием своей правоты, убивать, убивать, убивать.
Он не мог найти ответа на этот вопрос. Так не могли поступать люди, какими их себе представлял Пылаев. И гитлеровцы казались ему существами какого-то другого, непонятного и чуждого ему мира, жившими по неизвестным ему страшным законам джунглей.
ГЛАВА XV. БЕРЕЗОВЫЙ СОК
На деревенской площади перед комендатурой солдат окружили освобожденные.
Много месяцев ждали они воинов с красивыми звездами на ушанках, и только вера в то, что они придут, не могут не прийти, давала им силы вынести и пережить все: и голод, и зверства гитлеровцев, и гибель близких.
И вот воины-освободители перед ними, и люди восхищенно разглядывают их, как удивительных, сказочных богатырей, неведомо откуда взявшихся в этой глухой лесной стороне.
Какие вы все молодые да крепкие! — говорит темнобородый старик в большом заячьем треухе. — А враги говорили, что они всю нашу армию перебили — и воевать некому!
И одевают их как хорошо: все в катанках, в полушубках дубленых, — поддерживает его старая женщина в потертом плюшевом пальто и с восторженным и каким-то просветленным выражением на лице гладит рукой полушубок Молева.
Солдаты тоже счастливо улыбаются, раздают освобожденным хлеб, сахар, консервы, угощают стариков настоящей фабричной махоркой — крепкой, духовитой, от которой кружится голова и по всему телу разливается сладкая истома.
Девушка в черном платке с настороженным, недоверчивым взглядом спрашивает:
— Вы как же — насовсем пришли — больше не уйдете?
— Навсегда! — отвечает ей Шпагин. — Теперь на Берлин дорога наша лежит!
Два паренька с немецкими автоматами и красными партизанскими ленточками на шапках влюбленно глядят на Шпагина и просят «взять их в армию»: они умеют стрелять, минировать, взрывать мосты и дороги. Когда Шпагин сказал, что не может этого сделать, подростки, расстроенные его ответом, отошли в сторону и тот, что постарше, сказал другому с обидой:
— Это из-за тебя он не взял нас: таких малорослых в армию не берут, а меня одного взял бы!..
Старушка в плюшевом пальто всех спрашивает, не встречал ли кто ее сына-солдата, о котором она не имела известий с самого начала войны.
— Не забудь, милый, Муштукова я, Ефросиния Ивановна, из Замошья из Верхнего... Встретишь сынка — скажи, что жива я, спасли меня наши!..
Теперь, когда уничтожена граница, отделявшая ее от Родины, женщине кажется, что любому легко встретить ее сына-солдата: вся армия, вся страна представляется ей одним большим домом, одной семьей.
Людей подходит все больше и больше, идут люди, скрывавшиеся в лесу. Одни тащат на салазках уцелевшие пожитки, другие ведут за собой коров и коз. Задние напирают на передних — всем хочется услышать, как живут там, на свободной земле.
