Сергей Антонов - Овраги
В соседней комнате, поменьше, размещались немногочисленные ученики второй ступени, от пятой до седьмой группы. Кроме карты путей сообщения Российской империи, увенчанной двуглавым орлом, никаких украшений в ней не было. Там преподавал муж тети Поли, Евгений Ларионович, беспартийный дипломированный педагог, высланный в П-ский округ за политические формулировки, которые, к его крайнему изумлению, оказались троцкистскими. Он был чрезвычайно нервен. Его раздражало все: стихи Маяковского, грязные младенцы, которых приносят на уроки девчонки, кощунственное прозвище Петра — «великий», сам Петр, задевавший в коридоре тетю Полю так, что она взвизгивала. Иногда во время урока ему мерещилось, что по спине его что-то ползает. Он хватал линейку и принимался яростно чесаться.
Третья, самая маленькая комнатка была безвозмездно выделена для личного пользования супругам. Там стояла пышная постель тети Поли и дощатый, занозистый топчан, сбитое собственноручно Евгением Ларионовичем «ложе Иова», олицетворявшее муки невинного изгнанника. Он был старше Поли лет на пятнадцать. Они вечно не ладили, но жить друг без друга не могли.
— Это не молодежь, а сборище варваров, — возмущался Евгений Ларионович. — Когда я сказал, что Карл Маркс в минуты отдыха решал алгебраические задачи, они загоготали, как стадо бизонов.
— Бизоны не гогочут, — уточнила тетя Поля, — а мычат.
— Сколько раз тебя просить, Поля: не спорь с тем, чего не понимаешь… Кстати, не ты ли им сообщила, что климат в нашей губернии континентальный? (Евгений Ларионович не признавал неологизма — округ.)
— Не помню, — вяло отвечала тетя Поля. — Может быть, и сообщала.
— Так вот, заруби себе на носу. Климат у нас резко континентальный. Когда я это сказал, твои остолопы осмелились меня оспаривать. Представляешь? Зачем ты суешься в географию? В географии ты смыслишь не больше, чем некое парнокопытное в апельсинах.
— А ты когда-нибудь ел апельсины? — спрашивала тетя Поля.
— Конечно, ел… Ел в мирное время.
— Ничего ты не ел.
— Нет, ел! Когда болел свинкой, мне мама давала…
— Больных свинкой не лечат апельсинами.
— Нет, лечат! Откуда ты знаешь! Лечат! Лечат! Мама была не тебе чета, — в его голосе звучала слеза, и он принимался чесаться. — Моя мама преподавала в женской прогимназии…
Занятия в школе начинались после обеда. И, когда в классную комнату вбежал озябший Митя, Евгений Ларионович сделал вид, что не узнал его.
— А это что такое? — спросил он удивленно.
— Это я, я, Платонов, — отвечал Митя, разматывая длинные уши башлыка. — Я, Митька!
— Ах, это вот кто! А я уже и забыл, что такой индивидуум обитает в наших Палестинах… Сколько недель ты пропустил, Платонов? Одну? Две? (Евгений Ларионович не признавал пятидневок.)
— Пять дней, Евгений Ларионович… Мы Чугуева раскулачивали.
— Любопытно. И как же ты его раскулачивал?
— Обыкновенно. Вошли в дом. Папа наставил наган и скомандовал «руки вверх».
— И Чугуев поднял?
— А как же. Его же ликвидируют на базе сплошной коллективизации. Он радиоприемник собирал, а я опись писал. Вот так вот — он, а вот так — я. Рядом сидели.
— И ты не боялся? — спросила девочка с задней парты.
— Чего бояться? Кабы я один пришел, он бы меня, может, шилом проткнул. А мы налет устроили. У каждого красная повязка на рукаве. Петр все барахло перетряс. Граммофон искал. Они куда-то граммофон спрятали.
— А на что Петру граммофон? — спросил учитель.
— Как же. Он у нас заведующий разумными развлечениями. В избе-читальне играл бы музыку. Колхозники бы слушали.
— Вот как красиво! А не пришло Петру в голову, что юридически граммофон принадлежит Чугуеву и только Чугуев имеет право распорядиться своей собственностью?
— У Чугуева больно много собственности, — сказал Митя. — И всю эту собственность нажил не Чугуев, а нажили Чугуеву батраки. Теперь все его имущество будет роздано беднейшим, неимущим крестьянам.
— Это бы ладно, если беднейшим, — сказал первый ученик, сын кузнеца, Генька Кабанов. — А сегодня видали? Наш Петр великий в чугуевской фуфайке щеголяет.
Не один Генька враждебно глядел на Митю. Не одобряли раскулачку и бедняки. Им было известно все.
— А Карнаева баба в оренбургский платок вырядилась. Сроду у нее пухового платка не было. А вчерась надела.
— А Макун самовар унес. Не задаром, видать, пожитки перетряхивали.
— А вас завидки берут? — сказал Митя. — Пожитки перетряхивали, потому что папа велел обрез искать.
— Совершенно верно, — Евгений Ларионович усмехнулся. — Какой кулак без обреза. А скажи, пожалуйста…
— Все вещи, — перебил Митя, — будут представлены в правление колхоза по описи и по счету. Я сам опись записывал.
Ребята засмеялись.
— Смейтесь — не смейтесь, — продолжал он, — а если кто чего взял, с него стребуют!
— Конечно, конечно, — ехидно согласился Евгений Ларионович. — Стребуют. В этом нет никакого сомнения А скажи, пожалуйста, Митя, башлык на тебе откуда?
— Это папин башлык! — Митя захлебнулся от обиды. — Катерина Васильевна велела надеть. На дворе дует.
Ребята снова засмеялись.
— Ну, хорошо, хорошо… Обрез нашли?
— Нет. Не нашли.
— Не нашли. Эрго: Чугуев — не настоящий кулак.
— А вот и нет! Самый настоящий. У него тетенька Катерина батрачила. Всем известно.
— Чего врешь, — пробасил Ванька Карнаев. — Жила она с ним, а не батрачила.
— Ну и что же? У него жила, у него и батрачила…
Ребята захихикали.
— Не у него, а с ним, — уточнил Евгений Ларионович. — Это разные вещи, Митя. Впрочем, давайте не отвлекаться. Главное, что Чугуева раскулачили. Так?
— Ну, так.
— Не ну так, а действительно так. Выбросили человека из родного дома, обобрали до нитки, жену довели до петли. А за что, спрашивается? Лишней скотины Чугуев не имел, наемной силой не пользовался. И обрез у него не нашли. Какой он кулак?
— Макун рассказывал, что у него был обрез, — сказал Митя. — Во время нашего налета он его перепрятал.
— Во время налета?
— Ну да.
— Вы же его караулили. Как же он ухитрился?
— Очень обыкновенно. Пришли мы на раскулачку, хватились — бумаги для описи кулацкого имущества нет. Карандаш взяли, а бумаги нет. Чугуев перепугался, разбудил Ритку, велел подать чистую тетрадку.
— Тебя перепугался? — спросил Генька Кабанов.
— Конечно, перепугался. У нас красные повязки были… А будешь перебивать, не стану рассказывать… Сбегала Ритка в холодную половину, выносит чистую тетрадь. Линую я листочки для описи, а сам думаю: чего это Ритка столько времени в холодной половине делала? Линую, линую и начинаю соображать: побегла Ритка в холодную половину вроде бы за тетрадкой, а на самом деле — обрез перепрятывать. Отец ей условный знак подал. Он за столом, рядом со мной сидел, радио собирал. В руке держал шильце. Шильцем он ей и знак подал. Я сам видел.
— А что за знак? — не отставал педагог.
— Что за знак? — Митя быстро нашелся и ткнул пальцем в воздух. — Вот так вот…
— И это означало, что Ритке надо бежать в холодную половину, доставать запрятанный обрез и куда-то его перепрятывать? — усмехнулся Евгений Ларионович. — Смышленая девица.
Ребята засмеялись.
— Вероятно, этот условный знак был заранее отработан в семье кулака, — помог Мите учитель.
— Ну да… — обрадовался Митя. — Заранее отработан…
— Но тогда странно, как мог такой бывалый хозяин, как Федот Федотович, доверить девчонке такие рискованные сведения… Ну, бог с ним. Вернемся к твоим наблюдениям. Ты заметил условный знак. Не так ли?
— Заметил, — неуверенно отвечал вспотевший Митя.
— Какие же ты принял меры?
— Какие меры… — Митя завел глаза в потолок. — Я выскочил во двор и стал искать босые следы. Наверное, она выскочила во двор и засунула оружие в сугроб… Или еще куда-нибудь… Выбежал во двор, стал искать босые следы, но мела метель…
— И, кроме того, Пошехонов ходил с лошадью, и лошадь топталась, и следов было не разобрать, — помог Евгений Ларионович. — Понятно… А теперь вот что скажи, Платонов: когда вы перетряхивали пожитки Федота Федотовича, тебя совесть не грызла?
— Почему это она меня должна грызть?
— А давай ребят спросим. Ребята, кто может объяснить, почему при раскулачивании Чугуева у Мити не проснулись угрызения совести?
Ученики молчали.
— Вопроса не понимаете?.. Сформулируем иначе. Как называют господ, которые совершают налет на имущество, а то и на жизнь граждан? Кто знает, поднимите руки. Отвечай, Кабанов.
— Налетчики, — ответил первый ученик Генька.
— Верно. Садись. Еще кто? Отвечай, Ваня.
— Разбойники. Бандиты.
— Верно. Садись. А как вы думаете, почему раскулачку Чугуева Митя назвал налетом? Разве его отец, или Пошехонов, или, тем более, сам Митя похожи на разбойников?
