Сергей Антонов - Овраги
— Да ты на кого хвост подымаешь? — Петр схватил ее за ухо. — Скажешь, где граммофон?
Рита молчала.
— Скажешь, кулацкое семя?
Он держал ее ухо за самый кончик, там, где проколота дырочка для сережки.
Рита оскалилась от боли.
— Скажи, маленька… — бормотала бабка. — Скажи, чего велят. Чего уж теперь.
— Что она тебе скажет? — вступился Макун. — Хозяин заявил — продал, а она скажет — не продавал? Чего девчонку-то маять?
— Тебя сюда зачем привели? — обернулся Петр. — Кулакам подпевать?.. Обожди. С ней кончим, за тебя примемся… А ты, мокрохвостка, не дергайся. Хуже будет.
Мочка треснула. Под пальцем Петра потекла кровь.
— Пусти, папа, я выйду, — попросил Митя.
— Ты чего, сынок?
— Сейчас вернусь. — И он выскочил из горницы, утирая слезы.
«Да что же это такое? — потерянно думал Митя. — Как я могу жалеть дочку кулака? Кулак — самый свирепый и бешеный хищник. Он прячет и гноит хлеб, он хочет запугать нас голодом, сломить нашу волю… Кулаки забили до смерти маму, кулаки чуть не закололи папу… Пионер я или кто, в конце концов. Я давал торжественное обещание… Как я могу жалеть Риту?»
Митя вернулся. Допрос продолжался.
— Пока не скажешь, не пущу, — повторил Петр.
Рита пискнула, как мышонок.
— Не любишь? — поинтересовался Петр.
— Ты бы полегше, — робко посоветовал Лукьян. — Сережку не вздеть будет.
— Скажи, пущу.
— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, — закрыв глаза, проговорила Рита.
— Ну ладно, — Петр отпустил ухо и вытер пальцы о штаны. — Нет так нет. Делов-то! Стой тут. Сейчас мы с тобой в прыгалки поиграемся.
И начал распоясываться.
Митя дрожал мелкой, противной дрожью, словно его просеивали. Отец брезгливо взглянул на него и проговорил:
— Не гляди.
Между тем Петр сложил широкий солдатский ремень вдвое и поманил Риту.
— А ну, ступай на циновку.
Белый как полотно Федот Федотович сидел среди разбросанного барахла. Дочка, прижимая к уху тряпку, выглядывала из-за его спины.
— Тебе что велено? — продолжал Петр. — Подойдешь или нет?
— Нет, — сказала Рита.
— Федот Федотыч, дай-ка ее сюда.
— Не надо. Она пол закапает.
— Ухо засохло, — сказала Рита. — А все одно не выйду.
— Не связывайся, — осадил ее Федот Федотович. — Не маленькая.
— Вся в мать, — хмыкнул Макун. — Способствует.
— А я ведь не погляжу, в мать она или не в мать, — предупредил Петр. — Не пойдет добром, ремнем достану.
Он поднял, примериваясь, ремень, но Макун поймал сузившуюся на лету петлю, и удара не получилось.
— Ты чего? — удивился Петр.
— Продохни и перепоясайся, — посоветовал Макун.
— Это как понять?
— Очень просто. Перепоясайся. Штаны спадут.
— Опомнись! — сказал Петр. — Кого заслоняешь? Сам бедняк с ног до головы, а кулака заслоняешь. В холопах ходишь? Хозяин, повели своему холую не препятствовать!
Федот Федотович молча принялся привинчивать верньер. Немигающие глаза агента были непроницаемы.
— Перестань, Петр, — процедил сквозь зубы Роман Гаврилович. — Не срамись.
— А пущай он ремень отпустит…
Петр и Макун стояли вплотную, тяжко дыша друг на друга; крупно сплетенный из тугих жил Макун тянул за петлю ремня, а крутоплечий Петр — за концы. Лукьян, съежившись у печки, бормотал:
— Путем надо, братцы… по силе возможности… куда годится…
— Смотри, Макун. По правде вдарю, — проговорил Петр.
— Ты вдаришь, так и я вдарю.
— Ты? Меня? — Петр злобно рассмеялся. — Стукани, попробуй. От тебя тогда вот что останется.
Он наступил на куклу. Лысая головка отскочила. Изнутри высыпалось немного опилок.
Рита вскрикнула, бросилась к Петру и принялась дубасить его худенькими кулачками.
— Вы что?! — топтался Петр возле Макуна. — Вдвоем на одного? Да?.. Федот Федотович, уйми свою мокрохвостку.
— Сами затеяли, сами и разбирайтесь, — Федот Федотович затушил спиртовку колпачком и осторожно надел на голову дужку с наушниками.
— Чего дерешься! Больно же! — кричал Петр, стараясь подставлять под Ритины удары свои тылы. Положение его осложнялось тем, что одной рукой он не выпускал ремень, а другая была вынуждена придерживать брюки, спадавшие к уровню, неприемлемому для звания заведующего разумными развлечениями.
— Тихо! — поднял палец Федот Федотович. — Говорит!
Всё, включая Лукьяна, смолкло. В Сядемке впервые зазвучало радио.
Бросив ремень, Макун прислонился к круглой спинке наушника. На длинном лице его появилась плотоядная улыбка, будто он выследил конокрада.
— Говорит? — шепотом спросил Лукьян.
— Способствует, — также шепотом ответил Макун.
— Неужто из Москвы?
— Из Хороводов, — пошутил Петр. — Ладно, Макун, освобождай место. Другим тоже охота.
Не снимая с головы дужку, Федот Федотович обернул один наушник дырой наружу. Петр подсел, приобнял кулака и приник к мембране.
— Про что говорят хоть? — спросил Лукьян.
— Все про то же, — отвечал Макун. — Про сплошную коллективизацию.
Федот Федотович и Петр слушали. Со стороны могло показаться, что две подружки, обнявшись, снимаются на фотографию.
Торжественный голос диктора передавал праздничную статью Сталина:
— «…мы окончательно выходим или уже вышли из хлебного кризиса. И если развитие колхозов и совхозов пойдет усиленным темпом, то нет оснований сомневаться в том, что наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире».
— Пап! — воскликнул Митя. — Говорит!
Петр щелкнул его по затылку.
— Сбил волну, медведь, — попрекнул Федот Федотович. — На самом интересе…
И принялся торопливо тыкать детектором в серебристый кристаллик. Возле приемника столпились все, кто был в комнате.
Понадобилось время, чтобы поймать звук. Теперь вместо голоса звучала музыка из «Петрушки».
Агент подозвал Романа Гавриловича и тихонько попрекнул:
— Что вы делаете? Вы пришли раскулачивать, а кулак вас на радио заманивает.
— А верно, — спохватился Роман Гаврилович. — Митя, с описью все в порядке? Дай тетрадку хозяину. Пусть прочтет и распишется. За недостачу будет отвечать головой.
— Обожди, обожди! — закричал Петр. — Радио записали?
— Радио не надо писать, — проворчал Митя. Рука его устала, пальцы затекли. — Сами не велели.
— Что значит — не велели. Пока оно не говорило, не велели. А заговорило — в избу-читальню поставим. Будем слушать про сплошную коллективизацию. Федотыч за пределами района другое соберет…
Записали радиоприемник. Предупредили Федота Федотовича об уголовной ответственности, если, случаем, обнаружится недохватка. Он бегло пролистал страницы и расписался. Расписались члены тройки. И все было кончено. Кулак был приготовлен к высылке.
Федот Федотович научил Петра включать и выключать батарейки, показал, как пользоваться детектором. В шуме эфира Петр собственноручно отыскал Москву и велел всем слушать. Сперва рассказывали что-то нудное про Макдональда, потом заиграли на балалайке. Федот Федотович отправился было кликнуть хозяйку, но Петр не разрешил. Пошел сам. Через минуту вернулся и возвестил громко:
— Она висит.
— Где?! — Роман Гаврилович вскочил.
— В хлеву.
— Ты ее снял?
— Чего ее снимать? У нее нога задубела.
Из дома вышли расстроенные, пожалели немного разудалую Женьку, попрощались и разошлись.
— Ну как? — спросил Роман Гаврилович агента. — Разобрались, что такое Макун?
— Пока нет. То, что он верный Личарда семьи Чугуевых, ясно. А то, что Чугуев глядит на него так же, как на вас и на меня, то есть волчьим взглядом, тоже ясно. Заговор между ними убить Шевырдяева начисто исключен… Трудное дело… Вот бы придумать аппарат, чтобы душу просвечивать. Поставили бы Макуна на просвет, и кончен бал.
— Хорошо бы, — Роман Гаврилович вздохнул, — да такого аппарата никакой мудрец не придумает.
— Мудрец не придумает, а товарищ Сталин придумает.
В связи с самоубийством жены отправку отложили на сутки. А после того, как их увезли в район, Митя нашел в дужке замка записку: «Уматывай отсюдова, рыжая сука, не то останется твой щенок круглым сиротой». И подпись была: «Молотов-Скрябин».
ГЛАВА 16
КРАТЧАЙШЕЕ РАССТОЯНИЕ
Школа, в которой учился Митя, располагалась в бывшем имении Огонь-Догановского, в трех комнатах кирпичного флигеля. В самой большой занимались ребята первой ступени. За партами вперемежку сидели все четыре группы. Преподавала там Пелагея Николаевна, а попросту тетя Поля, гонкая бабенка лет двадцати пяти. Она весело исполняла три должности — директора школы, учителя и уборщицы — и смело учила ребят всем наукам, вплоть до немецкого. Оценку она писала так: «Удволетворительно». Школьники у тети Поли были самого разного возраста — от восьми до шестнадцати лет, преимущественно мальчишки. Тетя Поля называла их «шкеты» и вряд ли соображала, кто из них принадлежит к первой группе, а кто к четвертой. Приходили они из Сядемки и из Хороводов. Некоторые оставались ночевать на партах. В учениках четвертой группы числился и Петр. Во время урока он охотно топил печку. Наглядные пособия, изображающие тропические леса с птеродактилями, перемежались в учебной комнате с портретами вождей и рисунками ребят.
