Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты
И вот сейчас, через семнадцать лет, Ваня принес мне ученическую тетрадь в одну линейку с портретом Пушкина на обложке.
– Прочитайте, если будет охота, – попросил меня Ваня. – Может быть, пригодится для вашей писательской деятельности. А нет – так киньте эту тетрадку в печку.
Я был занят и несколько дней не брался за Ванину тетрадку. За это время в деревню заявилась зима. Пришла она с озорством, как девчонка, что долго прячется, а потом выскакивает из-за угла и кричит: «А вот и я!»
Мы сидели в теплой бревенчатой комнате за вечерним чаем. Гудела под потолком старая лампа «молния». Лампа гудела низко и важно, а самовар в ответ что-то жалобно попискивал, будто оправдывался.
Кто-то тяжело затопал сапогами в сенях и крикнул:
– Что же вы сидите? Зима на дворе.
Мы вышли. Медленный снег непрерывно опускался на землю. Она уже вся была в его белизне, в мягкой мохнатости и безмолвии. Будто все живое затихло, чтобы услышать тот слабый шорох, какой бывает, когда снег, падая, цепляется за ветки.
Все сырое и темное, к чему за эту длинную осень привык глаз: кривые заборы, черные кряжи деревьев, тесовые крыши, скворечни и крылечки – все было облеплено снегом. Должно быть, за пеленой облаков взошла луна. Зеленоватый свет распространялся окрест. Близкий сосновый лес поседел от снегопада и, казалось, курился дымом.
Зима всю ночь смотрела в окна. Пламя лампы потускнело и сделалось желтым.
Ночью я прочел Ванину тетрадку. Она была озаглавлена: «Мои записки». Перед текстом стоял эпиграф из Никитина:
И с радостью внимаешь звуку слов:
«Я Руси сын! Здесь край моих отцов!»
«Родился я, – писал Ваня, – в ноябре 1923 года на озере Сгодине, в отцовской избе. Отца моего, Кузьмы Леонтьевича, не было в ту пору дома: он ушел за почтой в соседнее большое село Заборье и там заночевал из-за непогоды.
Мать мне потом рассказывала, что в ночь моего появления лил холодный дождь, бушевал ветер и озеро наше шумело, как море. Соседская бабка, что меня принимала, сказала матери: «Будет у твоего сынка жизнь бурливая, переменчивая: глянь, какая непогодь шумит на дворе». Но бабка, пожалуй, ошиблась: до сих пор у меня в жизни не было ничего бурного и замечательного. За будущее, конечно, поручиться я не могу.
Отец мой, Кузьма Леонтьевич, был человек очень скорый на возмущение всякой неправдой. Он считал, что главная сила заключается в знании: деньги и украсть могут, да и потерять их недолго, а вот знание уворовать у тебя никто не в силе.
Жизнь у нас на озере первое время была трудноватая, живности никакой: одна корова да пегая кошка, а в огороде росла только картоха. Кругом пески. На этих песках хорошо идет сосна да вереск. Овощи такой почвы не любят.
Выручало, конечно, озеро: в нем водился крупный окунь, черный, будто вымазанный сажей. Отец ловил окуня с челна на блесну.
Но хоть жизнь была сперва и трудная, но отец так сообразил, чтобы дать всем детям образование.
Мать, бывало, просит: «Хоть дочку Оленьку не обучай, оставь при семье. Или младшенького, Володьку. Образованные-то дети враз из дому разлетятся, а мы с тобой на этом озере так и будем одни сидеть малосильными стариками».
Однако, отец ее не слушал и даже сердился. «Не для того, говорит, государство установило обязательное обучение, чтобы мои дети росли в темноте».
Вышло, конечно, по-отцовскому: старший брат, Миша, сделался ученым, биологом; средний, Вася, – учителем географии в селе Гришине, в сорока километрах от нашего озера; Оленька – садоводом, а младший, Володя, сейчас в армии, но собирается потом учиться на лесничего. Только вот из меня пока что ничего ученого не вышло. Учебе моей помешала война. Но жалеть не приходится – надо же кому-нибудь остаться и при земле, при колхозной работе, при сельском хозяйстве.
Школы у нас на озере не было. Я бегал в школу семилетку за девять километров в Заборье. Привык к этому быстро, только в ноябре было невесело. Случится такая погода, что даже названья ей не придумаешь. Сказать «слякоть» – этого мало. Сутками идет не то дождь, не то снег. Под ногами ледяная каша но косточку. Небо черное, тяжелое – вот-вот свалится на землю со своими непроглядными тучами.
Бежишь из школы, уже темно, лес в тумане, а ты только и думаешь, как бы поскорее добежать до того леса. Потому что в лесу во всякую погоду тихо и как будто тепло.
Отец мне всегда наказывал: «Ты, Ваня, как услышишь волков, так, главное, не пугайся. Это все, говорит, бабьи сказки, что волк человека трогает».
Я, конечно, отцу верил. Он зря не станет говорить. Но первое время, как услышу волчий вой, все равно трясусь. Один раз даже залез на сосну и просидел на ней часа два.
Вой, правда, неприятный – с разводами, с дрожью, будто волк жалуется на злое свое существование.
Потом я привык, но, однако, всегда носил в кармане коробок спичек и подбирал на дороге сухую сосновую ветку, чтобы хвоя на ней была погуще. Как услышу вой, сейчас эту ветку зажгу и иду с ней, как с факелом. Волк огня не терпит, уходит от него, и это очень заметно: сначала вой прямо рядом, потом все подальше, а потом уже чуть его слышно, и не разберешь, волк ли это, или просто почудилось мне со страха.
А как дальше выпадет снег, как подморозит – сразу легче. Светло и сухо. И лес стоит такой, как описано в сказке: будто толпа лесорубов с белыми бородами стоит, молчит, чего-то слушает. Только где-где треснет у кого сучок под валенком. И опять тихо.
Но зато уж как прибежишь домой – не нарадуешься. Керосиновая лампа горит, тепло, на столе самовар, и отец сидит в очках, читает. Он все больше читал произведения исторические.
Сидишь в старенькой избе, как в крепости, решаешь задания на завтра, а в стенке кто-то постукивает: тук-тук, тук-тук! Спросишь отца: «Чего это, батюшка, постукивает?» А он обязательно что-нибудь выдумает. «Это, говорит, таракан свои ходики заводит». Или еще что-нибудь лучше придумает: «Это, говорит, мужичок с ноготок себе в середке бревна стамесочкой каморку долбит». А ночью проснешься на полу, на сеннике, послушаешь, как озеро гудит по берегам, и погладишь теплую стенку: спасибо тебе, мол, стенка, что ты нас от непогоды спасаешь и сон бережешь.
Учился я хорошо. Только книг, чтобы почитать, находилось немного. А мне было охота почитать про все: и про травы, и про моря, и про солнце и звезды, и про великих людей, и про революцию – про все то, что люди хорошо знают, а я еще не знаю.
Как-то летом зашли к нам в избу незнакомые люди. Шли они из Заборья на Урженское озеро ловить рыбу, заплутались и попали к нам. Было их трое – и все московские.
Отец, конечно, обрадовался. Он любил всяких захожих людей. А тут еще люди, видно, образованные – значит, пища для разговоров будет большая.
Народ у нас любопытный, особенно женщины. Стороннему человеку в наших местах просто гибель: высовываются, глядят на него из всех окошек, гадают, кто да что, перекрикиваются из избы в избу, А уж дорвутся до расспросов, так всю родословную выпытают. Тогда только и успокоятся. Иной мальчишка подойдет к незнакомому человеку, уставится на него и глядит-глядит до того, что просто неловко становится. В таких случаях у нас полагается говорить: «Не гляди, глаза лопнут!» Тогда, конечно, он обидится, отойдет.
Отец мой, Кузьма Леонтьевич, не терпел такого любопытства. Он никогда не приставал к людям с пустыми расспросами и нам всем наказал этого не делать. Потому, хоть мы и сообразили, что эти прохожие люди по их разговору и веселости вроде как будто особенные, но ни о чем их не спрашивали: авось сами расскажут.
Один был низенький, веселый и до того деликатный, что мамаша моя, Матрена Петровна, даже пугалась. Второй был вроде как военный: в защитной гимнастерке, в кубанке на русой голове, с полевой сумкой через плечо. Был он высокий, должно быть очень сильный и тоже веселый, но по-иному, чем первый, – будто с хитрецой. Все щурил, бывало, глаза и посмеивался. Звали его Аркадием Петровичем. А третий был сухощавый, невысокий и тоже веселый, но будто немного потише, чем два первых.
Отец отговорил их идти на Урженское озеро: от добра, мол, добра не ищут. По правде сказать, наше озеро куда лучше Урженского: веселое, глубокое, берега лесные, вода светлая, и рыба в нем сильная, крупная.
Прожили эти люди у нас три дня. Мы, мальчишки, уж так старались, так выламывались, чтобы им угодить, что даже передрались один раз из-за этого. Потому что Володька заскочил вперед, раньше меня накопал им червей, а мы так договорились, что копать буду я, а Володька будет при мне вроде как помощник, как подпасок при пастухе. Мне, конечно, было это обидно. Я Володьку за это здорово оттаскал за вихры, но тихо, молча, в амбаре. И Володька ни разу не пискнул, не крикнул: знает кошка, чье мясо съела.
Мамаша моя, Матрена Петровна, была женщина очень легковерная и по развитию своему, конечно, не в пример с отцом. Поэтому и вышел с ней конфуз.
