Григорий Ходжер - Амур широкий
Старик замахал руками, он в горячке выпустил палку и теперь тщетно пытался руками достать до распалившейся Гэйе. Народ вознегодовал, ближние схватили Гэйе, но Пиапон заступился за нее.
— Вы все за него! Я правду говорю! — кричала Гэйе.
— Годо не работник, все знают! — кричал Холгитон, и от бессилия у нею на глазах слезы навернулись. — Он в нашей семье живет…
— Кто тогда он?! — продолжала кричать Гэйе, позабыв о своем главном враге — Полокто. — Скажешь, он отец твоих детей? Да? Тогда что, твоя жена Супчуки имеет двух мужей? Да? Ей можно иметь двух мужей? Советская власть разрешает? А Полокто не может иметь трех жен? Советская власть не разрешает?
Старый Холгитон схватился за голову и сел.
— Такую женщину живьем в землю надо закопать, — проговорил он охрипшим голосом. — В воде утопишь, весь Амур, проклятая, опоганит. Полокто, чего ты ее мало бьешь?
— Потом ты же меня судить будешь, — усмехнулся Полокто, довольный таким оборотом судилища.
— Не буду судить, — пробормотал Холгитон.
Пиапон тем временем кое-как угомонил Гэйе.
— Наш разговор ни к чему не привел, — сказал он.
— Сам виноват, не защищай брата! — закричала Гэйе.
— Замолчи. Раз мы не можем здесь решить ваше дело, то я передаю его в район, суд будет решать.
— Ушлют куда-нибудь?
— Тебе знать, ты жалобщица.
— Не жалуюсь я, отец Миры, не говори больший дянгианам, а то еще, чего доброго, ушлют куда.
— Что, испугалась, не с кем будет подраться? Найдешь, твоим языком мертвого взбесишь. Вот отца Нипо ни за что ни про что обидела. Что будем делать?
— Сам думай, ты председатель, — раздался чей-то голос.
— Гэйе, ты жалобщица, — сказал Пиапон. — От твоего слова все зависит. Что делать?
— Ничего не надо делать, отец Миры, ничего не надо, — торопливо заговорила Гэйе. — Я не жаловалась на отца Ойты. Я не бросалась головешками, он не бил меня шестом. Ничего не было. Чего смеетесь? Ну ладно, подрались, ну и что из этого? Мы же равные люди, мужчины и женщины. Ну подрались, как равный с равным. Когда вы, мужчины, деретесь в кровь, разве вы жалуетесь друг на друга? Я тоже не жалуюсь. Мы с отцом Ойты позабыли о драке…
Полокто понравилось, с каким мужеством отступала Гэйе. Но он чувствовал себя оскорбленным, она ведь сама все затеяла, пожаловалась в сельсовет. Он решил извлечь из этого себе выгоду.
— Ты головешкой швырялась, я не забыл, — сказал он.
— Отец Ойты, забудем лучше, а то тебя засудят, увезут куда-нибудь. Как мы без тебя?
Полокто подумал, что и на самом деле ни к чему этот скандал, а то припомнят старое, тогда не сдобровать. Теперь Гэйе сама просит прощения, не хочет с ним разлучаться. Пусть живет, лишь бы тихо жила, не скандалила. Теперь он знает, чего она боится — одинокой старости.
Наступили сумерки, няргинцы разошлись. В пустой конюшне остались Холгитон и Пиапон.
— Опозорила она, совсем опозорила, — бормотал старик.
— Ну и женщина, как только отец Ойты ее столько лет терпит, — сказал Пиапон, чтобы смягчить боль старика.
— Все знали, все молчали, а она при моих детях, внуках криком кричала об этом. Убить ее мало. Закопать мало…
— Хватит, отец Нипо, не горячись. Ты ведь сейчас все говоришь со злости, а зло пройдет, и ты не захочешь закапывать Гэйе.
— Плохая женщина, очень плохая. Знаешь, о чем я подумал? Раз Гэйе плохая, опозорила меня, выходит, и муж ее плохой, потому что так долю терпит ее. Полокто не хочет идти в колхоз, а я сделаю наоборот, пойду в колхоз. Невод оставь у себя, я остаюсь в колхозе.
«Ничего не понимаю, — подумал Пиапон. — Серьезно он это или нет. Может, он в детство впал?»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вернулась в Нярги долгожданная Лена Дяксул. Пиапон обрадовался, вздохнул облегченно — наконец-то в стойбище появился грамотный человек. И не знал, не догадывался сэлэм Совет, что с появлением учительницы появится много новых забот и огорчений.
Секретаря Хорхоя он самовольно отсгранил от должности и объявил, что отныне ему будет во всем помогать учительница, чтобы со всеми вопросами обращались к ней. Хорхоя поставил бригадиром на строительство. Молодого Кирку назначил помощником учительницы, чтобы он отвечал за ремонт старой фанзы под школу. Требовались скамьи, столы, доски для школы, и Пиапон съездил к Митрофану, договорился, чтоб помогли малмыжские столяры.
«Куда Пиапон без Митропана, — думал он, возвращаясь. — Пришла новая власть, появилось много советчиков, грамотных людей, а без Митропана не обойдусь…»
— Столы, скамьи будут, — объяснил он учительнице.
— С учениками плохо, — заявила Лена Дяксул, — многие не записываются, собираются на путину ехать.
— И правильно, без кеты от голода пропадешь.
— Кета нужна, знаю я, но школа главнее.
— После путины продолжишь занятия.
— Нельзя, советский закон требует открывать школу первого сентября и учить всю зиму.
Пиапон задумался — как быть? Он обязан выполнять законы, для этого его оставили председателем. Но как уговорить охотников оставить детей в пустых фанзах? Вот еще напасть!
— С теми, которые в колхоз вошли, поговорим, — ответил он неопределенно.
— С другими нельзя разве поговорить?
— С другими тоже поговорим.
Все было неясно в голове Пиапона, все неопределенно. Попал он в какое-то чудовищное положение, когда приходится изворачиваться, обещать, хотя и не знаешь наперед, как выполнить свое обещание.
— С Киркой ты еще раз обойди всех, — сказал он учительнице.
— Кирка какой-то непонятный человек, неразговорчивый.
Почему веселый Кирка стал молчаливым, грустным, Пиапон знал и считал себя в этом виноватым. Но как исправить вину, не знал. Судьба Кирки лежала на нем обомшелым тяжелым валуном.
— А ты разговори его, ты молодая, он молодой.
— Пыталась, а все равно грустный, глаза какие-то стариковские.
— Он хороший охотник, поговори с ним.
После полудня Лена пришла в большой дом Пиапона. Вошла, поздоровалась. Женщины, копошившиеся возле холодного очага, обернулись, стали разглядывать гостью. Особенно долго, придирчиво разглядывала Лену немолодая седеющая женщина — Исоака. Мужчины после еды лежали на нарах, курили трубки. Все они сели.
— Я к тебе, Кирка, — смущенно сказала Лена.
Женщины переглянулись, мужчины усмехнулись. Кирка молча сполз с нар, обулся и пошел к выходу. Лена попрощалась и вышла.
— Как хорошо-то, женщины в середине дня сами зовут мужчин, — сказал Улуска и засмеялся.
— Чего смеешься, дело у человека, — сказал Калпе, отец Кирки.
— Если какое дело, могла послать кого-нибудь другого, — заступилась Агоака за мужа. — А то приходит к женатому человеку: «Я к тебе, Кирка». Женскую совесть потеряла. Может, у них, у грамотных, так принято?
Началась привычная перебранка…
— Какая большая у вас семья, — сказала Лена.
— Большой дом, — ответил Кирка.
— У нас тоже есть большие дома.
«Зато у вас нет таких, как я, женатых на своей тете-старухе», — с горечью подумал Кирка.
Они обошли все стойбище, и в списке учеников прибавилось еще одно имя. Солнце опускалось ниже, и его стрелы били через листву тальников прямо в глаза. Лена прошла от последней фанзы к берегу и села на горячий песок. Кирка сел рядом.
— Только начала работать, а уже устала, — сказала Лена. — Что будет, когда начну уроки вести? Кирка, а ты умеешь читать?
— Маленько.
— Ты всегда такой неразговорчивый? И дома такой же? Дети у тебя есть?
Кирка отвернулся, вытащил из-за пазухи трубку, закурил. Как хотелось Лене разговорить этого молчуна! И не знала она, что разбередила у парня сердечную рану. Пятый год живет он с Исоакой, завидует своим сверстникам, у которых уже по два, по три ребенка. У него не будет детей, потому что жене уже под пятьдесят. Часто вспоминает Кирка свою любовь — Миму, вспоминает и вечер, когда прощался с ней. Мима вышла замуж и немного времени спустя родила дочь, очень похожую на Кирку.
— Как только с тобой живет жена, — продолжала Лена. — Нельзя быть таким, ты ведь молодой. Скучные люди рано стареют.
— А ты всегда такая разговорчивая? — спросил Кирка.
— Да, всегда. Я учительница, все время должна говорить с детьми. Кирка, расскажи о себе.
— Чего рассказывать? В большом доме здесь родился, отец, мать тут, вместе живем. Все.
— О жене расскажи.
— Жена? Что жена? Женщина. Все.
— Тяжело тебе живется, наверно, потому ты такой. Не знаю я о тебе ничего, но думаю, что тебе тяжело.
Лена поднялась и зашагала в стойбище, а в большом доме все уже знали, что Кирка с учительницей сидят на берегу протоки. И опять начались пересуды, пока Исоака не сказала:
— Перестаньте, зачем вы так? Взрослые люди, детей бы постеснялись. Зачем так? Вас ведь это не касается, это наше дело. Перестаньте.
