Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Наступил день, когда я вдруг почувствовал, что не могу без моря. Выйдешь на набережную Невы — на воде корабли качаются. Рядом, на Балтийском заводе, — стук молотков, треск электросварки. Напротив, у Канонерских мастерских — суда стоят. А чуть дальше, в порту, — дым, гудки…
Эх, думаю, что же я — то, старая калоша? Неужто мне–то в мои годы да с моим характером — в сухой док? Нет, думаю, попробую счастья.
Флот наш рос, развивалась торговля с заграницей. В Барочном бассейне столько грузилось лесовозов! У элеватора и холодильника корабли — корма в корму, очередь целая. А флагов–то! Наши, английские, шведские, финские, французские, бельгийские.
Но мне не повезло, наткнулся на крючкотвора из отдела кадров, заел меня анкетами да вопросами: почему да отчего уехал с Дальнего Востока? Я ему так и так — уехал, ну, то есть как оно на самом деле было, рассказал. А он говорит: «Подождите, сделаем запрос»… Ну, я плюнул и решил идти в мореходку. Лариса тем временем подала документы в консерваторию. Ей тоже сразу было отказали: каких–то бумаг не хватило. Но тут проявил бурную энергию этот самый «Рембрандт». Бумаги у нее взяли условно. Словом, все как будто налаживалось. Хотя и с трудом, но, как говорится, мы оба легли на правильный курс.
Времени у нас свободного было много: ей — до экзаменов, а мне — до начала занятий. Оба мы стали готовиться: она дома, а я ходил в Публичную библиотеку. Все шло хорошо.
Так жили мы недели три или около того. И вдруг в один момент все полетело к чертям собачьим…
В тот день я с утра ушел по своим делам и собирался прийти лишь к обеду. Но вышло так, что дело я уладил быстро и вернулся раньше. У меня был свой ключ. Я осторожно открыл дверь и услышал разговор, от которого сначала остолбенел, а потом, не раздеваясь, пошел на голоса.
«Рембрандт» стоял на коленях, плакал и все повторял:
— Лариса Семеновна, только не гоните! Только не отталкивайте! Без вас для меня нет жизни…
Она, прижавшись спиной к раскрытому пианино, говорила:
— Да вы с ума сошли!
Они не видели меня, хотя я стоял в дверях почти против них. Он продолжал:
— Если вы не скажете, он не узнает. Умоляю вас, не гоните. Степан Петрович — ничего… Он добряк… Да и счастливы ли вы с ним? Вы талант! Вы большой талант! Вы будете блестящей актрисой. А он кто? Вам нужен человек искусства… Я, конечно, понимаю… Я в ваших глазах жалкий, нищий человек. Но встреча с вами окрылила меня, подняла. Я никогда еще так не работал. Я могу работать еще больше… Ради вас я готов на все.
Тут она как крикнет:
— Встаньте! Вы не смеете так говорить о Степане! Степан…
Она не договорила: увидела меня и бросилась ко мне.
«Рембрандт» поднялся с колен. Согнувшись, прошел мимо нас к вешалке, схватил пальто и, не одеваясь, вышел.
Как только дверь закрылась за ним, Лариса — она вся дрожала — прижалась ко мне и заплакала. Я стал гладить, успокаивать ее.
— Степочка, — хныкала она, — я не виновата. Ну, скажи — что же мне делать? К людям просто хорошо относишься, а они уже бог знает что начинают думать! Ну как мне быть?
Я не ответил. Я сам не знал, что ей в самом деле делать.
Если бы каждый человек знал, что ему делать, от скольких бы глупостей мы избавились!
Тяжко мне было. Хотелось взять Ларису и убежать куда–то. А куда? И что бы мне это дало? Вот я убежал с Дальнего Востока, и что же? И стал Ленинград мне вдруг противным, чужим…
О «Рембрандте» я в этот момент не думал. Да и что я мог с ним сделать? Мне вдруг все стало безразличным: и великие творения, и красота города… В тот момент больше всего хотелось очутиться в море… да так, чтобы шторм, чтобы мостик обдавало волной, чтобы ветер свистел в вантах…
До вечера я просидел в кресле, закрыв глаза. Лариса, накрывшись шалью, свернулась в клубочек на диване.
Пока я сидел в кресле, перед моим мысленным взором пронеслась вся жизнь. Я пытался найти в ней какую–то опорную точку, чтобы встать на правильный курс.
Не найдя этой точки, я подошел к буфету. Стаканчик коньяку немного успокоил меня и вызвал аппетит. Я обнял Ларису.
— Ладно, — сказал я, — не расстраивайся. Но тебе, Лара, пора подумать о том, как вести себя.
— Неужели ты считаешь, что я виновата? — спросила она и сделала удивленные глаза.
— Да, — ответил я, — кое в чем виновата ты.
— Но что же я сделала?
— Твоя доверчивость иногда выглядит как обещание каких–то близких отношений. Ты порой как бы забываешь, что ты замужняя женщина.
— Не понимаю, — сказала она.
— Ладно, — говорю, — не понимаешь сейчас, поймешь потом, и не поймешь, хуже будет и для тебя и для меня… Короче, пора нам кончать с праздной жизнью. А теперь давай поужинаем.
Она пожала плечами и пошла собирать на стол.
После ужина мы вышли на набережную и гуляли до ночи. Прогулка вернула спокойствие и то правильное ощущение жизни, которое должно быть у человека всегда.
Но утром, чуть свет, нас разбудил звонок: пришла телеграмма из Лондона — хозяева квартиры неожиданно возвращались домой. Что же было делать?
Наскоро позавтракав, мы отправились на поиски по объявлениям в газете. Конечно, не нашли ничего путного.
Вопрос решился совсем неожиданно, на третий день, когда мы вернулись из очередной поездки по объявлениям. К нам зашел управдом. Он тоже получил телеграмму из Лондона, в которой его просили предупредить нас об освобождении квартиры. Вот он и предложил нам адрес, по которому сдавалась квартира. Мы поехали.
…Квартирка оказалась в двух шагах от консерватории. Место превосходное. Правда, улочка узенькая, оттого что по одной стороне ее течет канал Крунштейна. Но зато вид! Напротив окон — Новая Голландия, справа — Галерные мастерские, слева — золотая шапка Исаакиевского собора… Лариса без особой радости переезжала на новую квартиру. Выглядела она хуже прежней, и рядом не было хороших магазинов. Но, как говорят англичане: «Если ты не можешь делать то, что тебе нравится, то пусть тебе нравится то, что ты делаешь». Философия, конечно, рабская. Но у нас, как видите, профессор, другого выхода не было. Когда мы обжились, то все, как говорится, встало на свое место. Ведь переезд на новую квартиру и устройство в ней похожи на отход корабля в рейс. На берегу, на палубе — уйма грузов, суета, пыль. А приходит час, когда все укладывается, пыль и грязь с палубы скатываются шлангами, капитан дает команду очистить кормовые и носовые швартовы… Потом гудок, и пошел корабль в дальнее плавание. Так и мы устроились. Затем пошли смотреть, где и что вокруг нас есть для жизни и радости. Оказалось, в двух шагах живет сапожник, через дом — мастерская для ремонта керосинок и примусов, рядом на площади — аптека, газетно–журнальный киоск, магазины бакалеи и гастрономии. Тут же — трамвай. Словом, все под боком. Да и Нева рядом, а на той стороне реки как на ладони Горный институт, Академия художеств и перед ней знаменитые каменные сфинксы.
Переезд с Васильевского острова на канал Крунштейна отвлек нас от истории с Занятовым. Портрет, который он написал, я спрятал подальше, чтобы ничто не напоминало о нем.
Когда мы устроились, Лариса стала готовиться к поступлению в консерваторию, а я взял на себя заботы по хозяйству.
Настал день экзаменов. Лариса волновалась, плохо спала ночь, а утром вскочила чуть свет, гладила, причесывалась.
Пришли мы значительно раньше времени. Что делать? Мы то ходили, то сидели на скамейке у памятника Глинке, говорили о каких–то случайных вещах. Лариса часто отвечала невпопад. Когда подошло время, она осмотрела себя, проверила сумку — есть ли платочек, гребенка, ну и там прочие мелочи, прошлась передо мною и спросила:
— Ну, Степа, прилично я выгляжу?
Я сказал, что все в порядке и что выглядит она отлично.
Она подошла ко мне, поцеловала, как на вокзале, когда уже дан третий звонок, и быстро ушла.
Часа через два она вернулась. По ее сияющему лицу я понял, что все обстоит хорошо. Мы присели на скамейку. Она рассказывала торопливо, перебегая с одного на другое. Успех был полный. Несколько членов приемной комиссии, когда она спела, даже аплодировали ей, хотя это и не полагается.
Я поздравил ее, и мы отправились обедать.
Стоя на трамвайной остановке против оперного театра, Лариса наклонилась ко мне и тихо сказала:
— Видишь, Степочка, там консерватория, а здесь театр. Их разделяет площадь, а сколько нужно сил, чтобы пройти это расстояние от консерватории до театра! Удастся ли мне?
— Удастся! — сказал я и хотел добавить, что я в нее верю, но тут подошел трамвай.
35Вскоре и мои дела уладились: меня взяли преподавателем в мореходное училище. Незаметно наступила осень. Кончились наши прогулки по городу. У обоих появились свои дела и свои заботы. Лариса училась прилежно, с большим интересом. Мне моя работа сначала была не совсем по душе, я же не береговой человек, меня тянуло в море. Каждый день, идя на работу, я видел перед собой мачты кораблей, и они, словно острые иглы, кололи мне сердце. Но ради Ларисы я подавлял в себе эту боль. Признаюсь, несколько раз мне хотелось сбежать из мореходки. Ведь это было время бурного роста советского торгового флота — все новые и новые корабли вступали в строй. Да какие корабли! Красавцы! На такой корабль, как говорят моряки, пойдешь служить за один лишь гудок. Как я удерживался на берегу — одному богу известно.
