Феоктист Березовский - Бабьи тропы
Когда рассказывала про гульбу в монастырях и в скитах, Павлушка еще больше высовывал с полатей свою светлокурчавую голову и, посмеиваясь, тихо спрашивал бабушку:
— А как же бог-то, бабуня?.. Выходит, что смотрел он на пьяных монахов… и ничего? Молчал?..
— Бог-то? — переспрашивала Настасья Петровна, обдумывая ответ. — Давно сказано, сынок: бог-то бог… да не будь и сам плох!..
Еще ниже склонялась с полатей голова Павлушки, шепотом спрашивал он бабушку, словно заговорщик:
— А есть он, бабуня… бог-то?
— Не знаю, сынок, — уклончиво отвечала бабка Настасья. — Не видала я его… Всего насмотрелась на своем веку, а бога не видала…
— А как же народ толкует про бога, — допытывался Павлушка, — и кержаки говорят, и мирские молятся ему…
— Не знаю, сынок, не знаю, — твердила свое Настасья Петровна. — Не видала… и врать не стану… Своим бабьим умом так кумекаю: господами да монахами придуман он… одним словом сказать: начальством…
— А им зачем?
— А вот ужо станешь мужиком… да почнут с тебя по семь шкур драть, тогда сам узнаешь, сынок, зачем люди бога придумали.
Павлушка смеялся:
— С тебя и с деда, поди, тоже не меньше драли… а вы молитесь!.. Зачем молитесь?
— Ох-хо-хо, Павлушка, — вздыхала Настасья Петровна. — Слыхал, поди, прибаутку варначью: с волками жить — по-волчьи выть… Вот так и наше дело со стариком… хотя в лесу прожили, почитай, весь век… а все же на миру!.. Если бы не молились да не крестились… кто бы нас и за людей почитал? Кто помог бы в нужде?
Понимал Павлушка, что нельзя без этого в деревне жить. Прятал свою улыбку. И умолкал. А когда бабка говорила про царя, Павлушка допытывался:
— А это правда, бабуня… мельник Авдей Максимыч говорит, будто царь-то антихрист?!
— Хуже, сынок… Хуже!
— А на кой ляд его держат?
— Не нами он поставлен… господами поставлен. Вот они и держат его…
Раздумывал Павлушка. А затем тихо ронял с полатей слова:
— А мамка сказывала: земной бог он, царь-то… Вот и разбери вас…
Настасья Петровна косилась на дверь в сенцы и шептала:
— А ты, сынок, матери-то не болтай… про мои побаски… Так ведь это я… к слову пришлось…
Павлушка махал рукой:
— Что ты, бабуня… что ты?! Маленький я, что ли? Понимаю… — Ненадолго умолкал. Потом вновь свешивал с полатей раскрасневшееся востроносое лицо с горящими голубыми глазами и шептал:
— Вот, если бы можно было, бабуня… турнуть бы их всех к язве!.. И царя, и начальство, и монахов со всякими попами…
— Ох-хо-хо… — снова вздыхала Настасья Петровна. — Надо бы, сынок! Надо бы!.. Да вряд ли дождемся… Крепко сидят варнаки на мужицкой шее.
Передохнув, она добавляла:
— А ты, сынок, смотри, не болтай про царя-то с дружками своими или с девками… За такие речи человека жизни решают…
Павлушка прятал голову за матицу и сердито бросал с полатей:
— Говорю, не маленький я… не учи…
Рассказывала Настасья Петровна внуку старую бывальщину, а про себя думала:
«Ужо поженится да почнет мужиковатъ — пригодятся бабушкины побаски».
Подчас горюнилась Настасья Петровна: рано гулеванить пошел Павлушка, почитай, с пятнадцати годов с озорными ребятами да около девок хороводился. Боялась, как бы вконец не избаловался парень. Про свою-то молодость не любила вспоминать и рассказывать. Неотмоленный грех наглухо в груди замуровала. Помирать уже собиралась. Мысль о смерти все чаще и чаще вставала во всей своей суровости перед бабкой Настасьей и заслоняла собою весь мир: поля и луга, которые любила Настасья Петровна, деревню, в которой прожила больше тридцати лет, мужа Степана и внучонка Павлушку голубоглазого; все казалось ей теперь мелким и малозначащим перед призраком смерти. Сердцем бабьим любвеобильным все еще тянулась к семье, людям. Но трепетала уже душа перед неизбежным концом. Чувствовала Настасья Петровна, что приходят последние дни недужной старости. В тоске неизбывной думала заканчивать эти дни. Да вот пришли новые, суматошные времена, встревожили глухой урман. И понеслась деревенская жизнь, словно расхлябанная телега по дороге кочковатой. Подхватила и Настасью Петровну.
Глава 4
Случилось это так.
После того как схлынуло первое весеннее половодье, а затем миновала и вторая полая вода, образовавшаяся от таяния земли, и отдаленные села и деревни урмана стали устанавливать связь с отрезанными от них другими деревнями и селами, по всему урману слух прошел, что между Россией и Германией началась война. Вскоре после того в деревнях и на заимках замелькали мундиры и шинельки царских чиновников и офицеров, которых сопровождали волостные старшины, полицейские урядники и стражники. Это были первые призывные комиссии. Они собирали партии молодых мужиков и угоняли их на войну.
А к концу лета заговорили люди в деревнях уже о том, что к России и к Германии присоединились другие государства и что война стала всемирной.
Вновь потянулись из урмана партии запасных солдат — сначала в волостные села, оттуда в города, а затем и дальше, на фронт, который находился где-то за тридевять земель.
Вслед за призывными комиссиями стали наезжать в урман разные уполномоченные царского правительства, кооператоры и частные заготовители. Одни по дешевке реквизировали у крестьян лошадей, другие — крупный рогатый скот и овец, третьи забирали зерно, четвертые скупала сало и кожи, пятые подчищали в деревнях и на заимках всякое другое продовольствие, лен, коноплю, яйца и шерсть.
Городских товаров поступало в деревни все меньше и меньше, а цены на товары все росли, и, наконец, городские товары стали доступными лишь деревенским богатеям.
В начале войны брали в армию только запасных солдат младших возрастов и парней двадцати одного года от роду; потом стали брать запасных солдат старших возрастов и бородатых ратников ополчения, а к третьему году добрались и до безусой молодежи: стали брать восемнадцатилетних парней.
Не миновала военная страда и Белокудрина — отсюда то и дело уходили на войну мужики и парни.
Бабы белокудринские счет потеряли проводам своих родных и знакомых.
Провожали призывников всей деревней.
Провожали с воем, с причитаниями:
— Васинька-а-а!.. Соколик мо-ой! Как же я останусь-то без тебя-а-а!..
— Андрюшечка! Родимый!.. На кого покидаешь?.. О-о-о!..
— Ефимушка!.. Сыно-о-чек!..
Одни провожали своих родственников лишь за поскотину, до первого лесочка, другие везли призывников на пароконных подводах до волостного села Чумалова. А богатые мужики привязывали к телегам по паре запасных лошадей и провожали своих сыновей даже до города, в котором жили по два, по три месяца. Из города мужики возвращались уже без запасных лошадей.
Белокудринцы вначале удивлялись: по каким причинам богатеи прохлаждались в городе? Лишь через год дознались об этих причинах.
Встречаясь на гумнах, на речке и близ озера — при расстилке холстов — бабы деревенские судачили:
— Слыхала, кума, где Васька-то Оводов воюет?
— А где?
— Да в городе… На дороге, на чугунке работает.
— Кем же он там работает? Солдатом, аль как?
— Охота ему в военной шинельке ходить!.. Простым рабочим служит… отец пристроил.
— Да как же он это устроил-то?
— Известно как — за деньги!
— Неуж начальство подкупил?
— Говорят, старик Оводов в городе продал двух самолучших лошадей… и начальство задарил.
— Значит, кто силен да богат, тому легко и воевать?
— Да уж это так…
Через полгода по деревне новый слух прошел. Теперь говорили про сыновей Клешнина, Гусева, Ермилова — будто и они в городе живут и работают в каких-то казенных мастерских.
Бабы опять дивовались:
— Неуж и эти откупились?
— Откупились, сватьюшка! Истинный бог, откупились. Сама я слыхала от бабушки Ермилихи… Сказывала она, что Платон-то Ермилов за своего сына дал какому-то начальнику триста рублей… И Клешнин и Гусев деньгами откупили от войны своих сыновей…
— Значит, на войне-то за их сыновей наши мужики и парни отдуваются?
— А то как же… Наши и воюют…
Бабы качали головами, охали и говорили:
— Вот оно что значит, богачество-то… а?!
— Не зря люди говорят: богатому стоит только крякнуть да денежкой брякнуть — он всего добьется…
А те из белокудринских мужиков и парней, которые уходили на войну, словно под водой скрывались: долго не было о них ни слуху ни духу. Только на третий год зимой вернулись сразу семь человек.
Афоня-пастух пришел с войны, прихрамывая на правую ногу; кузнецу Маркелу осколком снаряда подбородок на сторону своротило; плотник Сеня Семиколенный с трясучкой в голове вернулся; смолокур и дегтярник Панфил Комаров, Никита Фокин да Андрейка Рябцов — все трое были газом отравлены — кровью харкали; Яков Арбузов на войне потерял оба указательных пальца на руках, а остальные пальцы плохо сгибались.
