Рустам Агишев - Луна в ущельях
Нехорошо было сегодня Вадиму.
После того как прочел он тогда простое душевное письмо Зовэна, ему стало немного лучше. А может, помогали таблетки серотонина. Он заканчивал уже второй флакон, — целый курс. Может, что-нибудь сдвинулось там, в темном мире нервных регулирующих аппаратов и кроветворных систем. Надо бы опять съездить к доктору Спирину, тогда ведь он говорил, чтобы хоть изредка непременно показывался…
Сегодня об этом нечего было и думать. Опять мутно в голове, нехорошо в груди. Слабость.
Он поднялся, с усилием вышел наружу, постоял немного над обрывом. Тут легче дышалось. Поманил вольный ветер, морской простор. Он спустился вниз, поднял парус. Да, ведь было штормовое предупреждение… а не все ли равно!
Вот он и на просторе, кругом пусто, вода… В душе его сейчас не было ни тоски, ни сожаления. Только поднималось что-то смутное и беспокойное.
Так же смутно и беспокойно было море. За бортом шли крупные темные волны, и Вадима, как на качелях, то поднимало высоко вверх, и лодку тогда сильно кренило напором ветра, то опускало вниз, и все кругом исчезало — и далекий берег с платанами, и горизонт, и маяк за рыбным портом.
Одни чайки с криком носились вокруг, заломив крылья, проваливались в бездну и снова взмывали вверх. Небом шли бесконечные серые косматые тучи, и иногда казалось, что гребни волн задевают их, холодные брызги то и дело обдавали Вадима с ног до головы. Тельняшка и парусиновые брюки давно промокли насквозь, светлые волосы потемнели, он не замечал ничего. Волны, казалось, готовы раздавить суденышко, как яичную скорлупу. Не было никакой опоры, кроме зыбкой и ненадежной опоры киля, отделявшего его от бездонной глуби.
Перегнувшись через борт, Вадим стал глядеть в темную зеленоватую глубину. Он глядел долго, и ему начинало казаться, что он засыпает. А что, если… Глухо постукивала вода о задранное кверху днище, как сигнал опасности.
Под тонким слоем стремительно убегающей назад воды он заметил следовавшую за бортом, как тень, голубовато-зеленую медузу, по-видимому не успевшую укрыться от приближающегося шторма. Медуза напоминала небольшой колокол, но вместо била торчали из раструба очень подвижные коричневые щупальца. Вадим машинально подумал, что, помимо всего прочего, эти щупальца выполняют функцию сопла в этом живом реактивном снаряде. Опустив руки, он пытался втащить ее в лодку, но руки ожгла ядовитая слизь, он не удержал медузу, и она шлепнулась назад, усиленно выгибаясь, собираясь в комок. Инстинкт самосохранения. Опять все тот же древний инстинкт…
Была предгрозовая тишина. Слушая ее, вдыхая свежий ветер моря и запахи водорослей, поднятых волнением из глубины, Вадим поймал себя на мысли, что там, на суше чего-то не доделал. Что же именно? Недоимку государству за старого Чантурию он уплатил… Что еще? Да-да, в сарае осталось полведерка парижской зелени, которую надо было разбрызгать по винограднику, иначе червяк съест шпалеры изандры.
Вадим изо всех сил рванул шкоты и стал лицом к платанам, зелеными флагами маячившим на берегу.
Берег приближался, и Вадима била радостная дрожь. Как хорошо, что он вовремя повернул. Успел до шторма. Уже стали видны стволы деревьев, он увидел на веранде свою сохнущую коричневую куртку, на крыше блестел устроенный им недавно бак с дождевой водой — оттуда она поступала по трубам в душ и умывальник. Ему показалось, что там кто-то есть. Может быть, опять Кульбида? Или… нет. Чудес не бывает. И все-таки ему казалось, что лодка идет слишком медленно, хотя свежий бриз дул ему в затылок и заметно усиливался.
Первые крупные капли шлепнулись о банки, ударили по лицу. Пала сизая мгла. Тучи теперь почти касались вспененных волн, словно пытались влажными губами хватать их белые гребешки. Сверкнула молния и выхватила из темноты берег, разрезанный бурным потоком, и уткнувшийся в него маленький серый автомобиль. Ударил гром, и вместе с его раскатами лодка пропорола днищем прибрежную гальку. И сразу хлынул ливень. Теплый летний ливень, какой одинаково любят на севере и юге, дети и старики, горожане и крестьяне.
Вытащив суденышко на берег, Вадим двинулся к машине. Он уже знал, кто в ней. Он пошел прямо через поток. Хлопнула дверца: ему навстречу, протянув перед собой руки, как слепая, бежала Дина. Ливень хлестал по ее рукам в черных сетчатых перчатках, поток сбивал с ног, но она шла к нему, не опуская рук, и не то смеялась, не то плакала — в такой дождь ничего понять было нельзя.
Они встретились на середине ручья.
— Вадим, — она шумно передохнула: — Вадим.
Он хотел что-то ответить, не смог. Прижал ее к себе, целуя влажные, пресные от дождя губы.
Еще сверкнула молния, выхватив крутую, заливаемую быстрыми желтыми струями тропинку, пенистый ручей, Вадима, Дину. И опять нельзя было ничего понять, потому что шел очень сильный дождь и по их лицам бежала вода. А сами они, казалось, забыли, что совсем рядом была крыша, был дом — сухой и надежный.
ЭПИЛОГ
На полпути между городом и аэропортом городское кладбище отделяет от шоссе невысокая бетонная ограда. Большей частью на кладбище малолюдно, особенно весной, когда сквозь заржавелые прутья могильных оград начинают просовываться светло-зеленые стебельки травы, а на дорожках еще не просохла грязь. У одной из могил, заросшей травой и обозначенной лишь выбеленной дождями низкой деревянной пирамидкой с номером, стоял Игорь Лебедь. Непокрытую голову уже прихватило немного куржаком, лицо заросло темной щетиной, глаза запали. В руках он тискал замасленную кепку, воротник изрядно потрепанного коричневого дождевика был высоко поднят. За спиной на обвисших лямках — тощий вещмешок. Ноги в разбитых кирзовых сапогах по щиколотку утонули в талой земле.
Пахло обсыхающей глиной. Было просторно, светло.
Лебедь долго глядел на могилу, потом достал торчащую из кармана, завернутую в газету колбасу и начал медленно жевать. Кажется, он не замечал того, что делает, и лишь когда от колбасы остался совсем маленький кусок, удивленно поднял его к глазам.
Затем свернутой пирожком кепкой отер мокрое лицо, и только тогда заметил, что плачет. Да, поделом ему, поделом. Выпадало дураку счастье, не смог оценить при жизни преданную душу. А теперь вспоминай не вспоминай — все равно ничего не поможет. И пять лет тюрьмы прошли, а вот эта боль осталась, и неизвестно, исчезнет ли она когда-нибудь.
Город встретил Лебедя движением машин, людской суетой. Это был какой-то другой город. Разросшийся, почти столичный. И люди стали лучше одеваться. Или это просто ему казалось? Остро, горьковато пахло тополиным листом, тополь в этом году распустился рано.
Перекидывая с плеча на плечо вещмешок с бренчащей там о кружку алюминиевой ложкой, Лебедь жадно всматривался в знакомые места, в лица встречных. Ноги сами привели его к дому с пошивочной мастерской на первом этаже. Тут были когда-то его окна. За ними прошли несколько лет жизни. Может, зайти и узнать, кто там сейчас? Нет, не стоит.
Он вспомнил о бабке Анфисе, у которой жил когда-то Вадька Сырцов. Вот у нее должен найтись хотя бы временный угол, и про Вадима расскажет. Ведь прав-то был он, а не ты, Игорь Лебедь! Вероятно, его давно нет в живых, но вот ты его не забываешь, и не забудешь. Все пять лет тюрьмы ты о нем помнил… А впрочем, к черту, ладно! Живым, хотят они или не хотят, приходится жить и думать о множестве дел.
Лебедь постучался в обитую клеенкой дверь.
Открыла старуха лет шестидесяти с колючими глазами на темном морщинистом лице. Это была бабка Анфиса. Недоверчиво оглядев пришельца, она прислонилась впритык к косяку и хмуро отвечала на вопросы. Однако признав наконец знакомого когда-то доктора, бабка Анфиса распахнула дверь.
— Заходи, милый, заходи. Совсем, вишь, старая стала, уже и людей узнавать разучилась, — приговаривала она, усаживая гостя за стол и все еще зорко его оглядывая.
Лебедь долго молчал, впитывая в себя вкусный домовитый дух, шедший от плиты с кастрюлями, от цветов на окне, от лампадки, висевшей под образами. В камере всегда пахло иначе — клопами да парашей.
Хозяйка собирала на стол, а он все не решался ни о чем расспрашивать.
— Бабушка, а бабушка, — он хрипло откашлялся, — Вадька Сырцов давно помер? — спросил он неожиданно для себя и для старухи, изумленно и сердито глянувшей на него.
— Ты это что, парень, языком без ума молотишь? — спросила она наконец. — Живой Вадим! Болел, правда, а потом ничего, он еще тебя переживет. — И, уже не глядя на нежданного гостя, загремела кастрюлей.
Он тупо смотрел ей в спину, до него не сразу дошел смысл сказанного. Потом он подумал, что ему нужно будет увидеть Сырцова и поговорить с ним. И только после того как он так подумал, разволновался и бросил есть:
— Вадька жив, а? — приговаривал он. — Надо же — вытянул. Вадька жив? Вот как бывает — жив, и все тебе. Жив!
