Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих
Я люблю родную реку так, будто она одушевленная.
У этой любви есть свои заповеди. Их не слишком много.
Первая: не стой, перед родной рекой непонимающе и равнодушно, как столб, и не окунайся в нее, ако бревно,◦— столбы она обегает, а бревна выбрасывает на берег или уносит от себя подальше, в море. Вторая: не позволяй себе относиться к ней как к развлечению или помехе — она обязательно отблагодарит уроком или советом, за которые не раз попомнишь добром.
Дважды я должен был погибнуть в обманчиво курортном на вид Черном море из-за неосторожности, а вернее, полной глупости. Оба раза она спасла меня, готовая выручить в такой беде и впредь. Она выучила меня с детства воде: держаться на ней подолгу, сколько хочется, нырять и оставаться под водой до последней секунды, отплевываться, от подкараулившей и ударившей в рот волны и ощущать воду как чудо, выпархивающее из рук, едва захочешь прихватить его одну-единственную пригоршню. Мне нравится чувствовать ее упругость, рассматривать под самой поверхностью неправдоподобно растолстевшие пальцы и слушать, с каким радостным и буйным звоном она, выброшенная вверх, рушится и разбивается сама о себя, разлетаясь по поверхности прощальными, крошечными шариками, живущими всего одну секунду.
Много раз, стоя на ее берегу, у кромки притомившегося к вечеру наката, я смотрел на солнечную тропу, перебегающую до другого края реки, и думал, что родная река была совершенно мудра. Все годы детства она перекидывала по вечерам этот зыбкий, струящийся мостик, заманивая куда-то далеко, очень далеко, ко встречам и открытиям, без которых другой прожил бы, мне же не состояться ни в одном из главных задуманных или предчувствуемых дел, желаний и предназначений.
Я всегда буду следовать ее наказам. Не соглашаться на то, что слишком услужливо или совершенно равнодушно, мимоходом, словно пролетный ветер, подсовывает судьба. И точно так же, как она переделывает берега на свой лад, заводит или упраздняет острова и протоки, сантиметр за сантиметром, песчинка за песчинкой,◦— делать свое, как бы меня ни ругали или хвалили, ни замечали вообще или бы перевоспитывали. И не бояться переменчивости своих настроений, состояний, того, что о тебе подумают или скажут, уверяя других, что вот это и есть ты настоящий. Нельзя кланяться людям, слепым на все, кроме собственных убеждений, собственных переживаний и нужд, из которых они к тому же умудряются построить всеобщую модель мира, измеряя в нем соотношение добра и зла лишь по собственной боли. Однажды возле тебя все равно окажутся те или та, тот, кому не придет в голову бранить за то, что ты сегодня сер, холоден, или безудержно восхищаться, как ты красиво сияешь. Река-то знает, что каждое утро и вечер, каждый день оставляют на ней свои следы. Пусть под низкими, пухлыми и непроницаемыми тучами она покажется мутной, холодной и жесткой, как палуба крейсера. Пусть в июльский солнечный полдень она вся как расплавленное серебро или родник с живой водой, в которую так хочется окунуться. Пусть ныне она разлилась, будто палеозойский океан, а через месяц встретится командированному из Пензы обмелевшая, с проступившими, словно ребра, отмелями. Пусть она так любима всеми жарким летом, а осенью ее берега пустынны.
Что же из всего этого — живому пристало течь и изменяться, иметь не только друзей, но и врагов. В понимании — сердце любви.
По мне, родная река — редчайшая из возлюбленных. Она так поразительно верна. И не потому, что исправно ждет на условленном навеки месте, готова встретить в любую минуту, без предварительных звонков и уговоров, только явись. Все дело в том, что к ней можно прийти любым: чемпионом мира по лентяйству и смертельно уставшим, переполненным мыслями или пустым, бесполезным, как рассохшаяся бочка, бунтарем и нытиком, брюзгой и остроумцем. У нее настолько много любви ко всякому, кто ее понимает, что она бездонна для всех наших размышлений и переживаний, радостей и горестей, прыжков выше собственной головы, но и приземлений ниже мыслимого для себя достоинства. Ее доверие и чуткость — не игра в интеллигентность. Будто живая, она выслушает и успокоит, поговорит с тобой легкими всплесками и звучными в гулкой летней ночи шорохами или зимним сокровенным журчанием в глубине русла под просевшим у берегов льдом.
Круто поворачивая перед городом, Амур разливается таким просторным плесом, какой редок для земных рек (за другие планеты не ручаюсь). Оказываешься перед ним — невольно застываешь, как перед одним из чудес света, будто перед огромным полотном, яркой картиной, создаваемой на твоих глазах из переменчивой игры волн, порывов ветра, полос ряби, солнечных бликов и отражений облаков, их теней и коротких мазков проплывающих вдали судов.
А ее наводнения, какими я их видел и запомнил на всю жизнь! Левый берег исчезает, и до самого горизонта между куп деревьев поблескивает вода. Течение перехлестывает через острова, сгибая ивняк в одну сторону. И несет мимо огромные деревья, россыпи бревен, полузатопленные лодки, ящики, палки, мелкий древесный сор, случается, целые срубы, дома-утопленники, в которых уже ничего, кроме полого плещущихся волн, забредающих сквозь проемы исчезнувших дверей и оконных рам. А по берегам заборы, уходящие под воду, и огороды, в которых собирали капусту, ныряя с лодки.
И штормы. Те неожиданные, что налетают вдруг в августе, отголоски прошедшего рядом тайфуна или сам его величество тихоокеанский тайфун. Но особенно осенние, сердитые и крепкие, от которых больше урона, потому что вода, как правило, еще стоит высоко, И волны теребят берега, мочалят рее, что оказалось у кромки, разбивают заборы и створные знаки, проламывают стены прибрежных домов, разносят в щепы плохо вытащенные лодки и, как топором, подрубают высокие лесистые склоны. Те с грохотом сползают вниз, заваливая берега рухнувшими и густо переплетенными деревьями, отчего берега становятся непроходимыми, пока не спадет достаточно река. В такой штормовой день исчезает вся пригородная флотилия, задерживаются и крупные суда. Пройдет изредка «ярославец», катер, которому и в море можно штормовать. Он зарывается, окутывается брызгами, которые хлещут по рубке, и торопится, словно и ему не в охотку — срочное дело заставило.
А все же ширина, полноводие или высота, сила волн — все это скорее гидрологические характеристики. Ими не объять, не выразить в полной мере всего того, что по-настоящему составляет и определяет характер реки. Тем более — ее красоту. Как нельзя судить о характере и достоинствах человека лишь по его выступлению на профсоюзном собрании.
Начать хотя бы с того, что во всех известных мне образных сравнениях река — летняя. Безусловно, летом она больше на виду: включена в жизнь и в заботы города, края, в планы пароходства, в творческие замыслы воскресных рыбаков и намерения левобережного дачника, в командировочные отчеты, в материалы газет, в сводки гидрометеослужбы, в победы пляжных принцев… Летом она удобнее и нужнее.
Но мне она хороша и осенью. Штормы недолги. И в нежные, тихие дни скоротечного бабьего лета река словно запасается на зиму — наполняется покоем, тишиной и терпением. И теплом, чтобы не промерзнуть до дна. С ней начинает происходить что-то особенное, будто с осенними дождями в нее сливается лесное золото. Вода становится прозрачной, легкой и шелковистой, покалывает, но не холодком, а словно слабыми электрическими разрядами. И больше всего я люблю именно эти осенние купания. От них ни дать ни взять молодеешь — так в душе прибавляется доброты, веры и восхищения перед великой, бесконечной красотой природы. И тогда даже резкие крики птиц над головой, где-то высоко-высоко, кажутся обращенными ко мне. Поди дивятся чудаку, октябрьскому купальщику, осторожно раздвигающему руками зеркальную поверхность словно застывшей реки.
И дни шуги, когда по опустевшей, покинутой реке медленно и плавно заскользят первые слабые льдинки, будто возвращаются к морю тени погибших рыб, отметавших икру. В этих днях есть какая-то неуловимая торжественность. Прощальный праздник реки, укладывающейся на зиму под толстую и будто мохнатую, торосистую шубу. Короткий ледовый бал, который начинается с того, что берег покрывается закраинами. Зачастую они настолько прозрачны, что по ним страшно ступать — под ногами отчетливо виден каждый камушек. Однажды я так вдруг увидел под собой ржавый неразорвавшийся снаряд и чуть не провалился прямо на него из-за резкого движения. Закраины тонки. За ними, то тут то там приставая к кромке, шелестя, будто перешептываясь, толкливо спускаются ледяные лепешки. С каждым днем льдины толще, крупнее, начинают сливаться во все более мощные и крупные поля. Через неделю-полторы и закраины не те — хоть на грузовике проезжай! И все дальше они от берегов. Набирая силу, морозы все заметнее сужают реку. Потолстевшие льдины шумно ссорятся, задирают торцы, теснясь и негодуя. И неожиданно, в один прекрасный день (извечно недосуг заметить когда) река уже стоит, покорно, без звука и движения. Отметив свое отступление длинными полосами торосов.
