Карпов Васильевич - Маршальский жезл
Надежда Алексеевна пробыла у нас несколько дней и собралась в обратный путь. Она увозила и Любу с ребенком.
На том же перроне стояли мы в ожидании поезда, только теперь с нами была еще Нина Христофоровна. Глядя на Любу, Никитина смахнула слезу: наверное, подумала о том, как сложится судьба ее Поленьки. Вадим Соболевский нравился Никитиной, но был он слишком красивый и немного легкомысленный парень.
Нина Христофоровна принесла несколько пакетов и свертков с едой.
– Это наши женщины просили передать на дорогу, ну и от меня кое-что.
– Куда нам столько! - пыталась отказаться Люба. - В дороге все есть, купим.
– Бери, Люба, ты кормящая, тебе все свежее нужно, а в дороге мало ли что подсунут, - настаивала Нина Христофоровна. - Не забывай нас, пиши.
– Что вы, разве я забуду? Я хоть в армии не служила, родней ее у меня теперь никого нет. И полк мне стал как дом, и все женщины как родные. - Люба при этих словах несколько раз глянула на Кузнецова.
Надежда Алексеевна, понимая свою дочь, пришла ей на помощь:
– Приезжай, Степа, после службы к нам, примем тебя, как сына. У нас и работа, и жилье найдется.
Степан потупился, виновато ответил:
– Я в деревню не могу. Я кадровый рабочий. Даже с Виктором в училище не поступаю. Я на всю жизнь рабочий класс.
– Вот и хорошо, - примирительно сказала мать Любы. - И на здоровье, будь рабочим. Но после службы ненадолго отдохнуть надо?
– Конечно.
– Вот и приезжай. Мы ждать будем.
– Приеду, - сказал Степан, глядя на Любу.
Примчался поезд - горячий, пыльный, сверкающий яркой краской. Я подумал: «Вот бы посмотрели кочевники на этот зеркальный, полированный, устланный коврами чудо-поезд! Все в нем есть: и вода, и кухня, и ресторан, и радио, и электрический свет, и холодильники, и самовары. Летит он через огнедышащую пустыню, а в вагонах кондиционеры поддерживают мягкую прохладу».
Окна закрыты герметически, голосов не слышно.
Степан объяснялся с Любашей жестами: потыкал пальцем в ее сторону, потом себя в грудь - приеду, мол.
Она кивала - понятно. Счастливо улыбалась.
Поезд умчался, оставляя за собой длинную полосу пыли, будто катил не по рельсам, а по немощеной дороге.
* * *
Настал значительный день в моей жизни. Мне казалось, этот день должен быть особенным. Волновался я сильно. Но, конечно, не показывал этого, старался выглядеть спокойным, как и подобает взрослому человеку, который скоро станет кандидатом в члены Коммунистической партии Советского Союза.
– Волнуешься? - спросил Степан перед открытием собрания.
– Сам знаешь…
– Не бойся, тут все свои.
Как много значит в жизни человека доброе слово! Оно вроде ничего не стоит, слово и слово, но каким дорогим кажется тому, кто испытывает затруднение. После слов Степана я ободрился вроде, успокоился. Огляделся - действительно все свои.
Партийное собрание проходило в знакомой до мелочей ротной канцелярии. За столом сидят люди, с которыми я второй год ежедневно вместе: капитан Узлов, замполит Шешеня, лейтенанты - командиры взводов, Жигалов, старшина Май, Степан, три сержанта… Вот и вся партийная организация. Только люди эти, оставаясь при тех же воинских званиях, должностях, в той же одежде, представали теперь передо мной в совсем новом, ранее не ведомом мне качестве. Это были коммунисты!
Первый вопрос повестки дня: прием рядового Агеева кандидатом в члены партии.
Меня попросили рассказать биографию. Я рассказал. И мне было стыдно, что она такая невзрачная: родился, учился, призвали в армию, вот и все. Подумал: сейчас скажут, куда же ты, паренек, лезешь? Какие у тебя основания для вступления в партию?
Но все шло своим чередом. Мне задали вопрос по Уставу, спросили кое-что о международном положении. Председатель собрания лейтенант Жигалов подвел итог:
– Я думаю, все ясно, товарищи?
– Ясно, - поддержал Май.
– Кто хочет высказаться?
Первый поднялся Шешеня:
– Все мы хорошо знаем товарища Агеева. Он добросовестный солдат, политически развитой и грамотный человек. Вдумчивый, увлекающийся литературой. Выполняет ответственное общественное поручение…
Я удивился, что это Шешеня вздумал меня хвалить, никаких заслуг за собой не знаю.
– Он - редактор нашей стенной газеты, материалы, которые в ней помещаются, хорошие, газета выходит в срок…
Ах, вот что он имеет в виду!
– Только один совет Агееву - привлекайте актив. Сейчас вы частенько пишете заметки и за других. Став коммунистом, вы должны понимать, что процесс создания газеты, привлечение широкого актива корреспондентов - это тоже важная воспитательная работа. Если вы написали сами и дали кому-то подписать - это упущенная возможность заставить другого человека мыслить. Нет, пусть автор пораскинет умом. Вы его натолкните на мысль, а думать, писать он должен сам. Такая работа прибавит в роте самостоятельно мыслящих людей. Ну это совет на будущее. А насчет приема товарища Агеева в кандидаты я - за. Считаю его достойным.
После замполита слово попросил капитан Узлов:
– Я давал рекомендацию товарищу Агееву. Человек он вдумчивый. Не только сам хорошо служит, но и на некоторых недисциплинированных оказывает полезное влияние. Я с первых дней службы товарища Агеева обратил внимание на это его положительное качество и очень рад, что не ошибся. Предлагаю принять его в кандидаты.
Жигалов репликой с места подтвердил слова капитана:
– Молодой сержант Веточкин справляется со всем вам известным Дыхнилкиным благодаря помощи Агеева и Кузнецова. - Лейтенант обратился к Степану: - Кузнецов, может быть, вы хотите что-нибудь сказать о своем друге?
Степан встал. Он был немного смущен:
– Что я могу сказать? Он мой друг, это говорит о многом, поэтому и хвалить я его не буду, не имею права. Пожелаю Виктору одного: обратить внимание на выработку принципиальности. Это качество коммунисту абсолютно необходимо. А говорю я об этом потому, что были случаи, когда у Виктора не хватало духа проявить эту принципиальность. Например, в «солдатском клубе» он часто отмалчивается в то время, когда надо вмешаться в спор. Не следует, конечно, превращаться в Пришибеева, запрещать говорить, зажимать рот, но как и пишущий человек Агеев обязан переубедить заблуждающегося солдата, объяснить ему, в чем его ошибка. Хотя бы того же Соболевского, с которым в одной школе учился…
Сердце у меня стучало все тише и тише, оно покатилось куда-то вниз; наверное, о таком состоянии и говорят: сердце ушло в пятки. Что же ты делаешь, Степан? После твоего заявления меня не примут. Раз я не принципиальный, то мне не место в партийных рядах. Но Степан будто уловил мои мысли:
– А вообще Виктор человек цельный, честный и сердечный. Он службе отдает все силы. И как друг - отзывчивый и чуткий.
За меня проголосовали, решили - принять.
…Когда на тебя пристально смотрят, обязательно это почувствуешь. Я огляделся, встретил взгляд Шешени. Старший лейтенант почему-то усмехнулся.
В перерыве я подошел к нему.
– Почему вы на меня так смотрели?
Шешеня, не ответив мне, засмеялся хорошим легким смехом. Я тоже не выдержал, хохотнул, не понимая причины его веселости.
– Ну скажите, о чем вы?
– Вдруг вспомнилось мне, как ты однажды с серьезным видом мудреца заявил: «Не хочется штамповаться!» Помнишь!
– Нашли что вспоминать!
– Да ты не обижайся, уж очень вид у тебя был самоуверенный. Между прочим, беда многих молодых людей не в том, что они не знают жизни, а в том, что они считают себя познавшими ее.
* * *
Штатские люди поют, когда им весело или грустно. Солдаты поют при любом настроении. У гражданских принято петь за праздничным столом или стоя на сцене. Военные поют на ходу - в движении. Зимой и летом, в дождь или в зной солдаты шагают с песней. Удивительно действие строевой песни: в мороз она согревает, в жару - бодрит, при усталости - прибавляет силы и во всех случаях объединяет, сближает людей. Но несмотря на ощущение единства и слитности, каждый из солдат все же поет по-своему, в соответствии со своим характером. Степан Кузнецов поет самозабвенно; он перевоплощается в тех героев, о ком говорится в песне, он душой и телом с ними - с пулеметчиком на тачанке, с парнями на Безымянной высоте.
Натанзон поет заливистым подголоском. Его тенорок обрывается последним. Он очень украшает общий хор. Лева знает об этом и поет старательно. Тимофей Ракитин своим басом создает бархатный фон - это гул набата.
Веточкин и Дыхнилкин поют от души, каждый в силу своих возможностей.
Только Соболевский никогда не пел в строю - для его тонкой музыкальной натуры это слишком грубо. А по-моему, если он не чувствует красоты строевой песни, вовсе он не музыкальная натура и на фортепьяно научился, наверное, играть потому, что рядом мать с ремнем сидела.
Мне военное пение нравится. Я полюбил ритм, который захватывает строй. Шагаешь размеренно, немного вразвалочку, порой вообще забываешь о том, что идешь. Песня подчиняет общему порыву. Все едино: движение ног, покачивание плеч, дыхание, голос и даже биение сердца. Как упоение полетом ведомо только летчикам, а радость возвращения из долгого плавания - морякам, так и чувство единения, имя которому строй, понятно только тому, кто сам шагал с песней.
