Борис Олевский - Начало жизни
— Да, товарищ Каминер.
— Собственный?
— Свой.
— Сам строил?
— Сам.
— А у вас, Фроим?
— Тоже.
— Вспомните, как вы строили свои домишки. Вероятно, не раз глаза на лоб лезли, покуда обзавелись своим домом: то не хватало лесу, то кирпича на печку. И строили-то вы всего лишь один домик. А мы закладываем фундамент для целой страны, — загремел Каминер, — чтобы всем таким труженикам, как вы, было в нем хорошо. Как же вы требуете, чтобы все вам было сразу, чтобы нигде не протекало, не продувало?!
— А ведь верно!.. — отозвался кто-то.
— Нельзя сразу… И мы еще посмотрим! — Тяжелая морщина прорезала лоб Каминера. Он стоит, весь освещенный светом из окна, и рубит шапкой воздух. — И мы еще посмотрим!..
Туго надвинув обеими руками шапку, председатель Совета, не оглядываясь, тут же уходит.
Как только все под окном разошлись, в дом заявился дядя Менаше. Я лежал на кушетке и ждал Сролика, чтобы вместе отправиться за газетами. Увидев дядю, я притворился спящим и даже стал похрапывать.
— Не дай бог никому! — говорит дядя, поглядывая в мою сторону. — В собственном доме не смеешь слова сказать!
Родителям нравится, когда приходит дядя. Он приносит им всегда что-нибудь новое. Отец уважает его и за то, что он умеет читать и что у него хороший почерк.
— Безбожники! — кричит Менаше. — Вероотступники! Не заботятся о том, чтобы переплести молитвенник или «Книгу пророков», которая уже рассыпается!
Дядю, конечно, интересуют переплеты, потому что он переплетчик. Думая, что я сплю, он начинает потихоньку ныть.
— Все еще болен, — говорит он, читая бюллетень о болезни Ленина. — И сам Семашко подписывается. А тут целый город людей… Не дай бог, если с ним что-нибудь случится, тогда все мы по дворам пойдем. Он только заболел — и уже такое самоуправство! Какой-то Бечек! Целый город оставили без куска хлеба!
— Довольно! — кричу я, не в силах стерпеть это.
От неожиданности дядя опрокидывает на себя стакан чаю.
— Ну вот пусть скажет отец!.. Что я особенного сказал? — улыбается мне перепуганный дядя. — Говорил о положении…
— Ошер!.. — заступается за него отец.
— Он ничего не говорил! — удерживает меня мать.
Но меня нечего удерживать. Как Каминер, я хочу, чтобы всем было хорошо и чтобы дядя это наконец понял.
— Когда вы строили ваш дом, дядя… — говорю я.
— То есть как?
— Он никогда ничего не строил.
— В компанию?
— Всю свою жизнь.
— Ну, не отпирайтесь! — выхожу я из себя. — Так вот, когда вы строили дом, — чуть не плача говорю я, — и у вас глаза на лоб лезли…
— Да что он такое говорит, боже мой!
— И у вас на лоб глаза лезли, когда недоставало дерева или еще чего-нибудь…
— Какого дерева?
— Деревянного дерева! — кричу я и раскрываю двери… Шум дождя наполняет притихшую комнату. — Так вот, когда вы строили один только домик… А теперь, когда мы закладываем фундамент для целой страны, когда недостает, чтобы прикрыть крышу… И если нету… вы хотите, чтобы нигде не протекало… чтобы было тепло…
Но так как и родители, и дядя Менаше вытаращили на меня недоуменные глаза, я, хлопнув дверью, выбегаю на двор и, взобравшись к себе на чердак, взбешенный, растягиваюсь на дедушкином топчане.
Вскоре ко мне на чердак взбирается и Сролик.
С тех пор как сгорела фабрика, он не отходит от меня ни на шаг: бегает на станцию за газетами, ночует со мной на чердаке.
В первый же вечер, когда Сролик пришел ко мне, он размечтался, разговорился и заявил, что если даже каждый будет ему давать по десять копеек за доставку газет, то и тогда наберется три рубля в месяц, а за год — тридцать шесть рублей, и ему хватит на билет, чтобы уехать.
Он мечтает уехать на землю или на завод, только далеко-далеко, где его никто не знает. Он будет работать и станет комсомольцем. А потом будет учиться, а когда кончит ученье, будет строить фабрики, чтобы все могли работать. И никто не будет ходить без дела. А то вдруг забудет про фабрику и мечтает отправиться в Индию или в Африку. Там он станет революционером. Мне тоже иногда приходят в голову такие мысли.
Частенько, особенно по вечерам, когда на улицах пустынно и на базаре раскачивается единственный на все местечко фонарь, на меня находит тоска и меня тянет уехать куда-нибудь далеко. Я даже начинаю потирать себе грудь от волнения. Мне хочется уехать и совершить что-то большое, важное. Я рассказываю Сролику, что у меня есть знакомый, по фамилии Магид, и он нам поможет. Мы обнимаемся и даем друг другу слово ехать вместе. Мы лежим тогда долго-долго с открытыми глазами у нас на чердаке и никак не можем уснуть.
Я уже даже написал Магиду письмо:
Дорогой товарищ Магид! У меня ночует мой приятель Сролик, который хочет уехать отсюда со мной вместе, потому что мы оба поклялись работать и жить вместе и совершить что-нибудь большое. Но здесь мы ничего такого совершить не можем. У нас очень тоскливо. Каминер говорит, что в местечке слишком много портных и лавочников. Он недоволен тем, что нам до сих пор не дали земли и у нас нет фабрик. И мне уже надоело местечко (оно мне вовсе не надоело, но я пишу это потому, что все говорят так). Я хочу приехать к вам со своим приятелем Сроликом, чтобы вместе с вами работать, учиться и бороться за пролетариат.
Ваш Oшep.
Назавтра я пожалел об этом письме, но было уже поздно, — оно ушло. Мне обидно, что я написал Магиду плохо про местечко. Каминер уже снова весел, а это значит, что нужно ожидать добрых вестей.
Сегодня ночью мы со Сроликом, как обычно, пришли на станцию. Каминер стоял на платформе с каким-то узелком. На нем был чужой брезентовый плащ. Я бы Бечека совсем не узнал, если бы не синяя фуражка с примятым козырьком, торчащая над поднятым воротником. Меня поразил его вид: какие-то брюки, которых я не видел, начищенные сапоги.
— Вы едете куда-то? — спросил я Каминера.
— А вы чего здесь шатаетесь? — спросил он. — Что делаете здесь так поздно?
— Пришли за газетами.
— A-а, за газетами? Я еду за добрыми вестями, ребята. Ну, а ты чего съежился? — спросил он Сролика и нахлобучил ему шапку на глаза.
— Ничего, товарищ Каминер.
— Чей ты?
— Это Сролик, сын Вениамина, — ответил я за него.
— А-а, — вспомнил Бечек, — это ты однажды удрал от отца? Любишь добрые вести?
— Очень люблю, товарищ Каминер.
— Ну, так жди их!
Но какие это вести, мы так и не узнали у него, так как подошел поезд.
— Готовьтесь, ребята! — крикнул он нам и, вскочив на подножку вагона, помахал нам рукой.
У МАТИЛЬДЫ
Вчера, доставив с вокзала газеты, мы со Сроликом забрались на чердак и принялись распаковывать их и сортировать. Кругом спят, только мы одни бодрствуем. Новости со всего света приходят сюда к нам, на чердак, и только завтра мы их разнесем по местечку.
Ленин очень болен. Всем хочется знать, как он себя чувствует. Мы начинаем читать газеты с бюллетеня и узнаем, что ему лучше. Утром мы всем сообщим, что Ленин выздоравливает. Мне очень хочется, чтобы он поскорей поправился. Поставив свечу на пол, я принимаюсь просматривать картинки в журналах, потом разглядываю плакаты, которые нам все время присылают.
Вытянувшись рядом со мной и подперев голову, лежит Сролик и читает газету. Между нами на полу потрескивает восковая свеча.
— Ошер!
Я чувствую руку Сролика на своем плече, но, погруженный в чтение, даже не отзываюсь.
— Ошер! — восклицает он снова. — Земля! Земля!
Он вскакивает и принимается размахивать газетой.
От этого крика у меня начинает покалывать в затылке. К тому же он газетой потушил свечу.
— Сролик, — умоляю я его и бегу в угол, чтобы зажечь спичку, — какая земля? — Меня пугают его дикие выкрики.
— Земля! — Он сует мне газету в руки и тащит к свече. — Смотри! — тычет он пальцем. — Евреям дают землю! Всем дают землю. Мы будем работать на земле!..
Я не сразу все постигаю. Но уже через минуту и сам ору:
— Земля! Земля!
Сролик говорит, что должен немедленно сообщить об этом своему отцу, и убегает.
Спускаюсь с чердака и я. Врываюсь в дом. Там тихо.
— Земля! — кричу я. — Земля!..
— Какая земля? Что с тобой? — в испуге спрашивает отец.
— Все на землю!
— Боже мой, что случилось? — кричит мать.
Однако я не могу долго с ними разговаривать, к тому же они совершенно заспанные. Быстро раздеваюсь и валюсь в постель. Но заснуть не могу. Надо, чтобы отец поехал на землю! Я уже рисую себе, как, встав на рассвете, отправлюсь в поле пахать. А вокруг дома поля, и аисты вьют гнезда на крыше нашего сарая. Это моя мечта. Как Голда и Каминер, я мечтаю о том, чтобы закрылись все грошовые еврейские лавчонки, чтоб сгинула вековечная нищета.
