Владимир Христофоров - Деньги за путину
Его восторженно поддержали остальные.
Лишь Славе Фиалетову надо было ждать утра, чтобы увести катер к зимнему причалу.
— Нет, нет! — воскликнул Татаринов. — Нельзя нарушать рыбацкую традицию. Только после прощального ужина.
— Какой ужин? Вам сейчас не до праздничного застолья. Еще невод снимать, палатку… — Дьячков махнул рукой. — Не беспокойтесь. Будет у нас еще повод выпить.
С рассветом они поднялись в город. Савелий вспомнил Илону и представил жаркий южный город. У него впервые мелькнула шальная мысль полететь в этот город…
Омельчук, спрямляя дорогу, почти бежал к своей блондинке. Антонишин, все еще прихрамывая после той ливневой ночи, напротив, домой не торопился. Ему хотелось в этот рассветный час побыть наедине, а ноги сами принесли к больнице, где лежал обожженный Витек Варфоломеев…
Шелегеду еще не оставляло напряженное восприятие былых дней. Мозг еще продолжал работать на повышенном накале. Но он понял одно — помощь Татаринову легла в его душу неким очищающим зерном. Он только пока не мог понять: следует ли своим принципам или нарушает их, жертвует или приобретает.
Следователь Соловьев изучал сообщение коллег из Владивостока. Сотрудниками милиции в порту был задержан некто Шумаченко с красной икрой. Морозильщик, на котором работал Шумаченко, возвратился с Чукотки. Он показал, что икру закупил у колхозного рыбака на реке Лососевой. Фамилия и имя рыбака не известны, особых примет нет.
— Имя неизвестно, примет нет, — произнес вслух Соловьев. — Ну, а я что могу? — Он отложил бумагу на край стола и занялся текущими неотложными делами.
На оперативном совещании у начальника Соловьев снова вспомнил о бумаге из Владивостока. «Надо позвонить начальнику рыбинспекции. Нет, пожалуй, надо начать с колхоза».
Однако Соловьев вначале позвонил в рыбинспекцию. Там обещали поднять все протоколы на задержанных нынешним летом браконьеров с икрой. Через полчаса голос в трубке обстоятельно докладывал:
— Гражданин Самураев Трофим Галактионович. Бухгалтер сельхозуправления. Производил незаконный отлов кеты в районе Третьей речки. При нем обнаружен один килограмм двести пятьдесят граммов свежей икры…
— Прошу называть только фамилию и место работы, — вежливо перебил Соловьев.
— Топоревич — дорожно-эксплуатационный участок. Какорин — больница. Шалимов — завод строительных материалов…
— Спасибо! А из числа колхозников есть?
— Колхозников? Минутку. Нет, колхозники отсутствуют. Да они и не будут браконьерить, товарищ Соловьев. Местному населению в конце путины мы даем лимит.
— А как на неводах? — сузил круг вопросов Соловьев.
— Не замечено. Каждая бригада — это наш коллективный внештатный пост рыбохраны.
— Спасибо.
Председатель колхоза «Товарищ» не добавил Соловьеву ничего нового, но в конце разговора вспомнил последнее партийное собрание и выступление председателя группы народного контроля Васильченко.
Соловьев тут же связался с Васильченко.
— Да, письмо было. От повара из бригады Шелегеды. Но это к браконьерству не имеет отношения, так сказать, наши внутренние дела: дисциплина, перестановка невода и так далее.
— Прочтите, если вас не затруднит, письмо. И скажите, а какие факты имеются в подтверждение слов «процветают хищения социалистической собственности?» Так, кажется, написано в жалобе?
— Никакие! — твердо сказал Васильченко. — У нас этого не скрыть — все на виду.
— Значит, солгал автор письма?
— Видимо, так. Он был обозлен на бригаду.
— Где он сам?
— Уехал совсем с Чукотки.
— Чья бригада?
— Шелегеды, Григория Степановича. Да это пустое, товарищ следователь! Сегодня они снимают невод. Путина для них закончилась.
— Спасибо.
Уже стемнело, когда Соловьев и двое инспекторов рыбохраны выехали на рыббазу. Здесь работы тоже сворачивались. Большая часть рыбообработчиц разъехалась. Побывали сначала в бригаде Генерозова, потолковали, согрелись чаем. Пешком прошлись до бригады Татаринова. Соловьев настоял все же заглянуть на рыбацкий стан Шелегеды, хотя его уверяли, что там уже никого нет. Они спустились с обрыва и подошли к сидящему возле костерка парню. Он подтвердил: да сегодня все рыбаки уехали.
— Я с рыббазы, — сказал парень. — Ночь уж больно хороша…
— А вы, извините, кто? — спросил Соловьев.
— Рабочий СМУ… Борин. Владимир Борин.
— На рыббазе по какому делу?
— Да по личному, — улыбнулся парень. — Есть у меня там одна…
— А что здесь? — следователь показал на темнеющие строения кухни.
— Кухня, видимо, была. Жалкие остатки после шторма.
— Посмотрим, — он тронул за рукав парня, и они вошли на кухню.
В углу на скамеечке тлел огарок свечи. В тазу тускло поблескивали яркие зерна икры.
— Это — не мое! — отказался парень.
— Чье же?
— Не знаю. Я здесь не был. Наверное, испугались меня, убежали.
Следователь вздохнул.
— Давайте вместе поглядим, поищем.
В кустах под корягой они нашли бочку, забитую наполовину кетовыми брюшками, а поверху — полиэтиленовыми мешочками с икрой, и узел одежды. В кармане куртки оказался просроченный студенческий билет на имя Корецкого. Следователь вгляделся в фотокарточку:
— Билет-то ваш, гражданин Борин, вернее, Корецкий.
— Мой, — развел руками Том. — Виноват, сплутовал. Готов заплатить штраф. Составляйте протокол.
— Протокол составим. Только придется вас задержать. Надо еще кое-что выяснить.
— Что? — враз испугался Корецкий. — Я больше ничего не знаю.
В камере предварительного заключения Корецкий взвешивал все свои «за» и «против». О донесении из Владивостока он не мог знать и в худшем случае определил себе меру наказания условную, с выплатой соответствующего штрафа.
Рано утром его размышления прервал вошедший милиционер:
— Вам передача. — Он протянул узелок.
— От кого? — удивился Корецкий.
— Старик какой-то, чукча.
Корецкий развязал узел. Там была бутылка молока, конфеты, сигареты, кусок балыка и бутерброд с икрой. Если бы не этот бутерброд с яркими, как кровь, горошинами… Корецкий одним махом швырнул все на пол и, обхватив голову руками, упал на нары.
Нноко еще долго канючил в дежурной, все упрашивал разрешить встречу.
— Да кто он тебе? — в который раз спрашивал следователь. — Родня?
— Родня, родня, — ухватился за слово старик. — Вместе рыбачили. Они все — мои ребята. Хорошие они. Зачем тюрьма? Подумаешь, рыба… Ее там много-много. — Он замахал руками. — Я поймаю вам сколько надо, икра будет, все будет. Такой молодой!.. Какомэй! — не то удивленно, не то осуждающе протянул со вздохом Нноко и тихо вышел на улицу. Он еще раз обошел здание вокруг, силясь что-то разглядеть в окнах. У Нноко не было своих детей, и он почти каждого молодого парня про себя называл сыном. И еще он никак не мог понять: за рыбу — рыбу, которой много в реке, можно садить в тюрьму. Вот в прошлом году ларек обокрали — это понятно, там были товары, которые кто-то сделал, а другой вдруг взял и украл. Рыбу-то никто не делал, она сама росла в море и сама находила там корм.
«Пойду к председателю, — решил Нноко. — Он все знает про рыбу».
«Завидую я вам, ребята!»
«Во, везуха! — размышлял Витек. Глаза его немигаючи уставились в больничный потолок. — Ну, ладно бы гореть в танке. Может, орден дали… А тут? Сколько же еще раз ему гореть?» — У него снова появилось непреодолимое желание спихнуть с живота раскаленную болванку. Витек даже приподнял забинтованные куклы рук, поглядел на них, покрутил и тихо заплакал.
— Что, браток, худо? — с соседней койки приподнялся пожилой мужик. — Держись, молодой еще, оклемаешься. Это мне — крышка.
— Вспомнил, — вслух прошептал Витек и скривился от боли, потому что огонь подошел к самому горлу и разлился до самых кончиков пальцев, если, конечно, есть эти кончики. — Про другое, папаша, я вспомнил. Обидно. Сволочь я! А девчушка где-то живет. Это мне кара. Это у меня второй раз. — Он снова провалился в забытье, успев в который раз спросить сестричку — какого цвета бинты на животе.
Для него это было очень важно. Когда бинт желтоватый, это нормально. Значит, организм борется. Тому орочу было уже совсем хорошо, но потом на бинтах стали проступать бурые пятна. Заражение. Два дня — и ороча унесли в морг, как унесли тех двух парней, державших ведро с бензином. Врач сказал, что надо мобилизовать все силы, психику, или как там еще? — волю, чтобы, значит, не пустить заразу внутрь организма. Как бы собрать себя в кулак. А тогда ему и собирать себя нечего было — ноги заживали быстро, успевали менять только повязки. Медсестра сказала, что на него, Витька, ушел весь запас бинтов. Любила шутить. Ладно, хватит о бинтах, давай, Варфоломеев, менять пластинку.
