Георгий Суфтин - След голубого песца
— От, дельной... Ну, дельной, — одобрительно крякнул Вынукан, забравшийся на сцену к самому столу, и, подмигнув, добавил: — Не хуже меня...
В зале раздался смех. Манзадей покосился на старика.
— Продолжать дальше или на этом закончить? — сурово спросил он.
— Дальше, дальше что было?
— Дальше было вот что:
Дымом споветру запахло
И залаяли собаки.
— Вот тебе, моя невеста,
Чум богатый, самый лучший —
В дыры свет видать снаружи.
А быков такое стадо
Не войдет в загон, пожалуй.
Посчитай-ка — полдесятка
Насчитаешь. Даже больше.
Прервала меня невеста:
— Не считай своё богатство —
Сердцем я твоим богата.
Галина Васильевна сидела среди ненецких женщин, тесно зажатая со всех сторон, и слушала сказку Манзадея, хотя понимала плохо, из пятого в десятое. Её соседки живо и непосредственно реагировали на всё, что происходило с героями повествования. Особенно они оживились, когда начался разговор невесты с умчавшим её в свой чум возлюбленным. А последние слова невесты привели их в полный восторг. Казалось, деревянные стены рассыплются от всплеска ладоней, топота ног и криков сотен людей. Галина Васильевна встала, пробралась к стенке, поднялась на скамейку, чтобы лучше увидеть зал, разыскать Ясовея с Нюдей. Слышали ли они эту песню?
2
Сядей-Иг, Холиманко, Лагей и Куроптев в разное время и разными дорогами тоже приехали на празднество. Сядей-Иг поставил оленей на вязку и пошел в землянку, вырытую в косогоре на Кармановом мысу. Там жил его старый приятель бывший купец Саулов, отощавший, как старый олень в весеннюю бескормицу. Саулов зажевал губами, встречая гостя. С трудом спустил с полатей пузатый бочонок и отвернул медный позеленевший кран. В кружку побежала белая, как молоко, жидкость.
— Они празднуют и мы тоже, — протянул он Сядею кружку. — Держи.
Сядей-Иг жадно хлебнул с мороза. Терпкий и острый напиток опалил рот. Сядей довольно покрутил головой.
— Злой, лешой...
Саулов захохотал.
— Даже тебя, старого тюленя, пронял. Видать, отменно хорош...
Он пил медленно, крякал и, выпив, разглаживал грудь костлявым кулачком.
— Царское питье, так и распаляет...
Охмелев, он закуражился.
— Ты, Сядей, знаешь, с кем сидишь? Первостатейным купцом был Саулов на Печоре... Бывало...
Он ходил по щелястому полу землянки тощий, невзрачный, в линялой, прорванной на локтях рубахе, подпоясанной обрывком какой-то веревки, глазки его слезились, а губы всё жевали и жевали. Он всхлипнул, вытер под носом рукавом и стал цедить в кружку.
— Одно вот утешение осталось... Квасок... Давай вытянем ещё...
Сядей-Ига развезло с первой кружки. Он пытался встать на ноги и никак не мог, цеплялся за лавку непослушными пальцами. Вторая свалила его. Лежа на полу головой к порогу, он дребезжащим голосом пел. Дикие и невнятные звуки вырывались из его беззубого рта. Только и можно было разобрать бесконечно повторяющийся припев: Сядей-вадей, э-э-эй! Саулов постоял, сокрушенно склонив голову набок, плюнул и полез, срываясь ногой с приступка, на печку. Тусклая лампа с разбитым и заклеенным бумагой стеклом покачнулась на столе и прислонилась стеклом к стене. Он не обратил на это внимания.
Когда Куроптев открыл дверь землянки, на него пахнуло едким смрадом. Стена, оклеенная газетой, шаяла.
— Эй, вы, купцы, — заорал Куроптев, — не задохнулись ещё?
Саулов заворочался на полатях, разразился кашлем. Сядей-Иг лежал без движения, раскинув руки, и храпел. Куроптев отставил лампу, схватил ведро с помоями, плеснул на стену. В пазу зашипело, дым перемешался с паром.
— Ну, вставайте, гости приехали. — Куроптев ногой растолкал Сядей-Ига. Тот сел и бессмысленными глазами уставился на приезжих. Саулов спустил голые ноги с полатей и так сидел, заливисто кашляя. Куроптев бесцеремонно пытался растормошить его.
— Слезай, слезай, хозяин, не задерживай гостей... — Но так и не добившись просветления хозяина, махнул рукой. — Ладно, к лешему их. Давай, Лагей, хозяйничать сами, — сказал он и потряс бочонок, определяя, есть ли в нем содержимое. — Ого, ещё много! Пей, Лагей...
Лагей, держа кружку, глазом косил на Сядей-Ига. Сколько лет прошло, а обида никак не забывалась. И сейчас некогда оскорбленный жених искал слова, чтобы побольнее уколоть отца сбежавшей в день свадьбы невесты. Этому помог ударивший в голову хмель.
— Ты что тут сидишь, Сядей? — задал он невинный вопрос.
Не совсем ещё очухавшийся после короткого сна Сядей-Иг что-то невнятно пробурчал, вроде того, что сел, мол, и сижу.
— Не там сидишь. Шел бы туда, в пре-зи-ди-ум, вместе с зятем садился бы...
Попал в точку. Сядея взорвало. Он попытался встать, но смог только подняться на четвереньки и так и стоял, брызгая слюной из беззубого рта. Грязный, измятый, с лицом, перекошенным злобой, он был похож на диковинного зверя. Лагей захохотал.
— Рычи, рычи, не испугаешь... Доконал тебя зятек-то... Ишь что осталось от первого в тундре оленщика... Гнилые клыки да клочья вонючей шерсти.
Сядей с трудом поднялся, сделал два неверных шага к столу, пошатнулся, ткнулся на лавку и, обхватив её обеими руками, всхлипнул. Куроптев толкнул Лагея в бок.
— Будет тебе! Гляди, до чего довел... Смеешься над стариком, а и самому в пору плакать.
— Почто мне плакать? — выпятил Лагей сияющую грудь.
— Да скоро отфорсишься. Много ли оленей-то осталось? Гляди, и все разбегутся...
Тут пришла очередь скиснуть Лагею. Он навалился на стол, разлив брагу из кружки, и уставился на Куроптева пьяными глазами, в которых перемешались страх и ярость.
Куроптев ухмылялся, наматывая на палец рыжую бороду.
— Чего так смотришь? Правду говорю. Сядея в корень разорили, и тебе недолго жить осталось...
— Мне? Житья?.. Кто... не дает мне житья?
— Да хоть тот же Ясовей.
— Ясовей?!
Лагей поднялся, со всего маху грохнул кружкой о стол. Она разлетелась вдребезги. Куроптева обдало брагой.
— Храбрец заяц, пока Нултанко спит...
— Ты, Куроптев, молчи, молчи! Ты Лагея не знаешь...
— Знаю — Саулову убыток сделал, кружку разбил... Экой герой!
Лагей дико взглянув на Куроптева, шагнул из-за стола, пошел к двери.
3
Молодежь танцевала. Было очень весело смотреть, как неумело, но старательно кружились в танце безусые ненцы в городских костюмах, но в пимах, подвязанных лазоревыми плетышками, с русскими девушками в легких туфельках, а ненецкие девушки в белых паницах, с пылающими щеками, с озорным блеском черных глаз, кокетливо приклонялись к плечам своих русских кавалеров.
— Пойдем, Нюдя, потанцуем, — сказал Ясовей, беря жену под руку.
— Не научил, а приглашаешь, — ответила она.
— Научу...
Смущенная, робко, неловко Нюдя вышла в круг. Но не прошла и половины, как у неё закружилась голова. Ясовей усадил её на стул, сам подлетел к Галине Васильевне.
— О, я и не знала, что вы можете быть таким галантным кавалером, Ясовей...
— Пробел в вашем образовании, — ответил он в тон ей.
Нюдя смотрела, как они ловко кружатся, и на лицо её набежала тень. «Глупая, — укоряла она себя, — чего из-за пустяков расстраиваюсь...» И всё-таки на душе было нехорошо.
Она не заметила, как на пороге появился пьяный Лагей и, сияя своими многочисленными значками, через зал направился к ней. Подошел вплотную, обдав запахом спиртного.
— Здорово, невеста!
Нюдя инстинктивно отодвинулась в сторону. Лагей вцепился в её руку.
— Куда? Теперь уж не отпущу...
Он похабно выругался и обхватил Нюдю за плечи. Она закричала. Танцы сбились.
Ясовей бросился к жене, оттолкнул Лагея. Тот с трудом обрел равновесие, уставившись на Ясовея мутным взглядом, и вдруг выхватил нож...
4
Весной Голубков сказал Лёве, что получено указание закончить выпуск выездной газеты. Он вынул из ящика пухлую подшивку своей «Нердени», полистал её, любовно завернул в клеенку: не подмочить бы при переправе.
Лёва обрадовался вести об отъезде. Кочевая жизнь в палатке не очень-то сладка. Нарьян-Мар всё-таки город... А его низенькая комната с широким итальянским окном на чердаке двухэтажного дома и с нестерпимо мигающей электрической лампочкой под потолком казались теперь Лёве чудом комфорта. Он представил себе, как он жарко натопит печку, развалится на кровати (на кровати!) и будет читать, не считая, сколько зажжено стеариновых свечей. Белобрысое лицо его расплылось от удовольствия. Голубков весело посматривал на него.
Но внезапно настроение Лёвы сменилось. Он как будто загрустил. Голубков понял, в чем тут дело, но не показал виду. Спросил серьезно:
— Ты что — недоволен?
— Почему недоволен... Почему недоволен, — зачастил Лёва, как бывало с ним всегда в растерянности.
— Ну, ладно, не грусти, — усмехнулся Голубков, — не завтра ведь поедем. Ещё выпустим последний номер. У тебя бумаги-то хватит?
Бумаги оказалось совсем мало, только на половину тиража.
— Что же ты, приятель, плохо свое хозяйство знаешь... Чуть без бумаги не остались. Как теперь номер-то?..
