Владимир Пшеничников - Выздоровление
— И че же ты с нами делать будешь? — не стушевались девчата.
И Микуля вдруг почувствовал свой возраст как публичное оскорбление.
Ноги его сами выбрали тропинку, пробитую через сугробы в сторону Вшивой слободы. Из полутора десятков домов жилыми там оставались пять, и во всех варили зелье, победившее североамериканских индейцев. А в одном доме Микуля вообще числился полюбовником.
Ветер с морозцем ошпарил его горячие щеки, заставил задержать на секунду дыхание, и Микуля приостановился за пустой афишей, застегнул полушубок. «Кино им не показали… малолетки сс…!» — нашлось все-таки слово.
Тридцать два насчитал себе Микуля, и это, оказывается, было немало. Это не щенячьи семнадцать или двадцать дембельских… И ноги сами понесли Микулю, не совершившего ни одного художества, трезвого, как стекло, к дому. Правда, не улицей, а полузаметенной тропинкой, что-то еще не позволяло Валерию Николаевичу Меркулову уподобиться самым степенным своим одногодкам; и было обидно.
ПОЛСТРАНИЦЫ АМБАРНОЙ КНИГИИ не осталось уже мест, куда не доступала бы нога человеческая, но, мать дорогая! сколько еще дремучих и девственно-звериных сердец существует на свете! Сколько непрореженных и непромеренных душ окружает нас и самих же нас наполняет! Какие там Гималаи сверкают, какие каспии плещутся, таятся этны и цветут майорки!
Какие?
А может, сплошь тереки и дарьялы? Ну, через одного…
И кто сказал, что все это — заповедное, неоткрытое и нехоженое?
Мда-а. И все-таки. Остановим вон того мордасовского гражданина с сумочкой? Да, с портфельчиком… Это Васечка Митрофанович Мамочкин. Инспектор районо. За сорок. С животиком. В очочках. Холостяк по рождению. Маму похоронил. Мой сосед. Сколько раз встречаемся за день, столько раз «здрасьте» говорит. Вежливый, а настоящей памяти нет. Васечка Беспамятный. Он и есть — вреда нет, а не будь его? Остановим? Ушлепал уже. Васечка Мамочкин… В типографию к нам заходит, туалетную бумагу спрашивает.
Да, надоела ущербность, анемичность, рефлексия. Полнокровного характера жаждем, который… одни говорят, не умирал, другие — только еще нарождается.
А какой нужен-то?
«ХРИЗАНТЕМ» (слободская пастораль)Конечно, если не знать подъездных путей и обходных троп, выводящих к «шинкам», если вообще не знать неписаных законов, по которым живет слободка (поредевшая, но непоколебимая), то тогда и мысли не появится завернуть туда в поздний час: там глухо и темно. Микуля знал и законы, и пути, и тропы у него свои были, но идти-то он, и правда, собирался домой. И лучше бы ему не смотреть в ту сторону… Но он глянул — и остолбенел: лучше других знакомое окно — светилось. «С кем это она?» — поперед всякой трезвой мысли сквозанула догадка. И Микуля повернул на слободу…
За тем вызывающе ярким среди тьмы и покоя окном проживала Антонина Богомолова со своей матерью теткой Марфутой, которую грипп шестьдесят девятого года навсегда лишил слуха и обоняния. Правда, Антонину звали Антониной (а то и Антониной Павловной) исключительно в часы работы лопуховского отделения связи, а в остальное время (и заглазно) называлась она Шестюжкой за свое любимое присловье, употребляемое даже и при исполнении служебных обязанностей. «Где уж нам уж!» Или — «где уж нам уж выйти замуж!» Но ведь известен и полный текст предложения, а в нем уступчивых «уж» ровно шесть. Кто первый подсчитал, неизвестно, а имечко привилось. Впрочем, Микуля называл Антонину и просто Шестерней, пока однажды сам не угодил к ней за занавеску. И с той ночи от него вообще ни слова не слышали о заведующей отделением связи.
«Я и так уж вам уж дам уж?! — яростно повторял Микуля теперь, сбившись с тропы, и потому вынужденный пропахивать метровые сугробы еще не слежавшегося, рыхлого и сыпучего снега. — Шестере-енища…»
Разлад их случился в ноябре. Разлад, как считал Микуля, не окончательный, но вот затянувшийся до безобразия, до пронзительной этой догадки. Микуля и не собирался первым идти на примирение, но и… эта не подавала условного знака. Ясно теперь, почему! Подыскала себе другого суслика. Интересно было узнать, чей он… в чьих штанах прячется.
«Все-таки устроила притон, давалка дешевая», — взвинчивал себя Микуля, еще не зная, для чего именно. А он ведь почти поверил, что все врет лопуховская молва, что было у нее мужиков на копейку, а наплели — на сто рублей. «Нет, ты, видать, обзолотеть хочешь, дорогуша моя…» От светящегося окна его отделял наконец неширокий палисадник. Не задерживаясь, Микуля перемахнул через изгородь и, стараясь не наступать, а вот так вот — всовывать ноги в снег, чтобы не скрипел, подкрался к окну. Через узкую щель между занавесками он лишь предположительно определил, что теплушка пуста. На столе здесь стояла вроде бы опарница, увязанная козловой шалью… Беззвучно качался маятник часов… Видел он и входную дверь, кошелку с силосом, занесенным оттаивать на ночь… Неизвестно было, чьи валенки стоят у порога.
Микуля потер левое ухо, поморщился и вдруг увидел у двери Антонину, только что вошедшую в дом. В руках она держала зажженный керосиновый фонарь… Вот сняла телогрейку, подтянула сползший с правой ноги, пока разувалась, шерстяной носок… Микуля осторожно выбрался из палисадника.
Тут, скорее всего, караулили готовую отелиться корову. Он и кличку вспомнил — Ягодка. И зло сплюнул в сугроб. Чего ради, спрашивается, приперся сюда? Какой, скажите, ревнивец… частный собственник выискался! Но он уже знал, что просто так не уйдет отсюда. Знал, чего уж…
Как и предположил Микуля, ни одна дверь — ни сенечная, ни входная — изнутри заперты не были. Расправив на плечах полушубок, он вошел и привалился плечом к косяку. Кислый запах талого силоса шибанул в нос. Антонина, что-то искавшая в ящике кухонного шкафа, невозмутимо (это она умела) уставилась на него.
— Если, — что-то заклекотало в горе, и Микуля подкашлянул, — если ты думаешь, что непрошеный гость хуже татарина, то имей в виду: по просьбе крымских татар безобразие ликвидировали. Теперь надо говорить: лучше, — он опять подкашлянул. — Не ждала?
— Ждала, — вдруг просто и твердо сказала Антонина.
И улыбнулась.
Микуля обозвал себя идиотом и, наверное, покраснел. Не помнил он, когда в последний раз чувствовал себя виноватым, может быть, этого вообще не было. Антонина не спешила подойти к нему, и он не знал, что ему делать.
— Раздевайся, у нас натоплено, — сказала она наконец.
Вешая полушубок, Микуля посмотрел на керосиновый фонарь.
— Пополнения ждете? — спросил. — В смысле, корову караулишь?
Не сразу, видно, сообразив, о чем он, Антонина пожала плечами.
— Да-а… Крючков комбикорм привозил, выходила рассчитываться.
— Не разорили еще? — спросил, нахмурясь, Микуля и подумал, а не сама ли она под руководством матери производит тот фирменный слободской самогон…
— А куда денешься, — Антонина опустила руки. — Скотники обнаглели вконец: за мешок комбикорма — литр, за воз силоса — литр, за дробленку — бутылку! Хоть самой на ферму переходи.
Микуля опять почувствовал запах силоса, увидел валенки, перенесенные от порога на плиту, штук шесть кизяков и дрова возле печки, ворошок бересты на загнетке. И эта опарница, квашня на столе… «Да-а, притон», — подумалось. Непросто было матери с дочерью кормить младшего умника, выходившего в люди на городских асфальтах. Микуля знал немного Вовика Богомолова, знал, что седьмой год обещает он отплатить добром, — видел бы, за что собирается «платить»…
— А, ладно, — махнула рукой Антонина. — Потуши этот фонарь, я переоденусь.
Она ушла в горницу, так и не дотронувшись до него, и Микуля, расправившись с фонарем, не знал, куда деть себя. Подошел и сдвинул поплотнее занавески на окне. В простенке, залепленном картинками из журналов, отметил прибавление и щелкнул самую мордастую артистку (или кто там она) по носу, отчего та заулыбалась все же менее жизнерадостно.
— Валер, — Антонина выглянула из горницы, — возьми за зеркалом листок, почитай пока, — и скрылась, мелькнув голым плечом.
Микуля достал этот листок, задержав взгляд на фотокарточке Вовика с женой, вставленной в рамку зеркала, и подсел к столу. Покосился на вздохнувшую опарницу и развернул: «Хризантем» — было написано вверху листка шариковой ручкой, а ниже шли, надо думать, стихи. Микуля нахмурился и стал читать.
На почте женщина давно
Сидит и хочет покалякать
А я глижу через окно
Могу не выдержать заплакать
Зачем зачем я палюбил
Я непутевый безмятежнай
И жизнь сибе я пагубил
А все же случай неизбежнай
Вить я любви совсем не знал
Возможно только может думал
А вот поди ты как узнал
Хажу невесел и угрюмый.
Как отправляит бандироли
Пасылки письмы адреса!
Там никакой моей нет роли
А в ней я вижу чудиса
Пускай от глаз моих все скроит
Скрадет ночная тишина
Она миня только растроит
Что моей ласки лишина!
Микуля тихонько рассмеялся. Можно было и громче, все равно тетка Марфута не услышит, но он еще не знал, что скажет Антонина.
