Юрий Пронякин - Ставка на совесть
— Извини, Иван Прохорович, что я к тебе — под занавес: утром тебя не застал, потом самого дела закрутили.
Ерохин пожал Шляхтину руку и без приглашения сел на старый, с высокой спинкой кожаный диван, выглядевший в строгом командирском кабинете нелепым излишеством. Шляхтин вышел из-за стола и сел рядом. Закурили.
— Как поживаешь? — дружеским тоном произнес Ерохин и выжидательно посмотрел на собеседника.
Шляхтин усмехнулся:
— Как вол на току: от зари до зари на солнышке.
— Зато другие у тебя в тени.
— Кто же? — Шляхтин насторожился.
— Изварин, к примеру. Твой боевой зам.
Ерохин лукаво прищурил глаза. Шляхтин сжал челюсти, на скулах взбугрились желваки. Но тут же отошел и спокойно разъяснил:
— Изварину обижаться не на что: я предоставил ему полную свободу.
— И замполиту, и секретарю партбюро — тоже? — с легкой иронией в голосе опросил Ерохин, не отводя от яйца Шляхтина пристального взгляда.
— А они чем недовольны?
— Формально — ничем. А по существу… Пойми меня правильно: я далек от мысли в чем-то упрекать тебя. — Ерохин придвинулся к Шляхтину и рукой притронулся к его колену. — Но мне думается, Иван Прохорович, что ты с одной обочины перемахнул на другую.
— То есть? — густые брови Шляхтина взметнулись и застыли, точно крылья встревоженного ястреба.
От прямого ответа Ерохин уклонился, зато спросил:
— Скажи мне, Прохорыч, как на духу: сколько раз приходил ты к своим заместителям и секретарю партбюро с какими-то рекомендациями, предложениями, за добрым советом, наконец?
— А есть на меня по этой части жалобы? — ощетинился Шляхтин.
— Нет.
— Так о чем тогда разговор?
Шляхтин привалился к спинке дивана и закинул правую ногу, которой все еще касалась рука Ерохина, за левую; голенище сапога засияло отраженным светом лампочки, свисавшей с потолка.
— Разговор вот о чем… — выпрямившись, спокойно сказал Ерохин. — Что ты держишь себя с ними как начальник с подчиненными. И только. Оговариваюсь: ты им не отказываешь в разъяснении очередных задач и свои соображения даже излагаешь. Но делаешь все это лишь тогда, когда они к тебе приходят. И получается: ты им нужен, они тебе — нет. А ты же командир-единоначальник… Ты должен опираться на них…
Шляхтин нетерпеливо поставил ноги рядом и всем корпусом повернулся к Ерохину.
— Выходит, я не опираюсь? — побагровев, перебил он начальника политотдела.
— Опираешься. Но как? По стойке «смирно» у себя в кабинете?
Высказав это, Ерохин сделал глубокую затяжку, но папироса погасла. Он приподнялся с дивана и положил окурок в тяжелую мраморную пепельницу, точно вросшую в стол.
Шляхтин проследил взглядом за неторопливыми движениями начальника политотдела, ожидая новой порции внушений. Но Ерохин, казалось, забыл, о чем он только что говорил, и, усевшись поудобнее, принялся рассказывать о своем посещении полка. В первом батальоне, как он узнал, вчера проходило партийное собрание, на котором коммунисты обстоятельно обсудили итоги зимнего периода обучения и высказали много дельного по части организации летней учебы.
— Интересное собрание, весьма интересное. Ты, случайно, не был на нем? — Ерохин искоса поглядел на Шляхтина.
— Нет, — буркнул тот.
— Жаль. На таких собраниях нам, руководителям, бывать не мешает.
Шляхтин промолчал. Иначе пришлось бы сознаться, что о собрании слышит впервые, — он, который всегда бывал в курсе всех полковых дел! Виноваты тут, конечно, Хабаров и Петелин: почему не предупредили? Пошел бы он на собрание или нет — другой вопрос. Но знать о нем должен был.
Недовольство виновниками его неосведомленности отразилось на лице Ивана Прохоровича. Ерохин же принял это за признание самолюбивым полковником своих промахов и решил: на сегодня с него хватит.
— Наговорил я тебе, — сочувственно сказал Ерохин, — не обижайся. Да и не за этим пришел. Хочу посоветоваться с тобой… — Давая Шляхтину время переключиться с одного на другое, Ерохин снова стал закуривать. — Вот какое дело, Прохорыч, — продолжил он после паузы. — Осенью Военный совет округа будет вручать лучшим полкам переходящие знамена. Слыхал, поди? Отлично… Почему бы вашему полку не включиться в борьбу за Знамя? Коллектив у вас сильный. Командир — тоже, хотя иногда… — Ерохин улыбнулся и покачал головой.
— Надо подумать, — ответил Шляхтин.
И по тому, что сказал он это не сразу и очень серьезно, Ерохин решил: ему удалось высечь искру, которая не погасла тут же.
— Подумай непременно! — одобрил он и погрозил пальцем: — Только не в одиночку.
Разговор этот происходил с глазу на глаз, миролюбиво, тем не менее Ивану Прохоровичу стало не по себе. И главным образом потому, что Ерохин развенчал в нынешнем поведении Ивана Прохоровича именно то, что последнему казалось неуязвимым. Было отчего прийти в дурное настроение… Однако выручило Ивана Прохоровича предложение Ерохина начать борьбу за переходящее Знамя. Зная свой полк, Шляхтин не мог сказать, что непременно выйдет победителем. Но сама мысль о борьбе манила полковника.
В последнее время жизнь в полку текла ровно и относительно спокойно — без ЧП и передряг. Это, конечно, отрадно. Но Иван Прохорович после отчетно-выборного собрания временами чувствовал себя, как рвущийся на передовую солдат, которого, однако, после тяжелого ранения выписали из госпиталя со свидетельством «Годен к нестроевой». Полковнику Шляхтину нужно было дело, которое захлестнуло бы с головой его самого, а по детонации — и весь полк. Вот такое дело он и увидел в походе за переходящее Знамя.
С переездом в лагерь полк сразу же втянулся в летнюю учебу. Иван Прохорович большую часть времени пропадал на учебных полях и выгонял туда своих замов и помов. Особенно после того, как партийное бюро ополчилось против недооценки кое-кем из коммунистов полевой выучки личного состава. Иван Прохорович поначалу не хотел быть на заседании, однако пошел, чтобы избежать упреков того же Ерохина. И не напрасно. Он услыхал много дельного и, как командир, сделал для себя выводы; правда, вслух мнения о полезности заседания не высказал.
То, что Иван Прохорович наблюдал теперь в подразделениях, вселяло в него надежду: полк может соперничать с другими претендентами на Знамя. Это уже хорошо, считал он.
Но установившийся ритм полковой жизни был сбит внезапным сообщением о приезде инспекторской комиссии. Иван Прохорович сожалел, что сама проверка затеяна несвоевременно: еще не все учебные задачи, запланированные на лето, отработаны. Своим беспокойством он поделился с Извариным, хотя после партийного собрания и держался от него на некотором расстоянии. Аркадий Юльевич только и ждал от Шляхтина этого шага: он торопливо, точно боялся, как бы Шляхтин не оборвал его, стал перечислять, что, по его мнению, можно сделать в оставшиеся до приезда комиссии дни. Советы Изварина в общем-то были толковы. Шляхтин почувствовал себя увереннее. Однако принять предложения своего зама не спешил. Иван Прохорович опасался, как бы пожарные меры не привели к сутолоке и ненужной нервотрепке и проверяемые не показали себя комиссии хуже, чем есть на самом деле. Взвесив это, Шляхтин пришел к мысли: одних его указаний и жесткого контроля за их исполнением недостаточно. Нужно нечто такое, что вызвало бы у людей душевный подъем, уверенность в собственных силах. Как бывало в бою: солдаты бросались в атаку не только потому, что командир приказывал им…
И Шляхтин, одним ударом сокрушив стену, которую сам возвел и ревниво оберегал, пошел в партийное бюро. Впервые за все годы, что командовал полком.
Поступая так, Иван Прохорович боялся одного: увидеть в глазах Петелина откровенное торжество. Но Шляхтин сломил в себе сопротивление уязвленного самолюбия и приготовился стойко перенести свое «падение» (смог же он это сделать, советуясь с Извариным, и сделал не зря): не ради личной корысти шел на такое. Но ни с чем подобным он не столкнулся. Наоборот, увидев командира, Петелин открыто обрадовался, и это подействовало на Шляхтина успокаивающе. Он сказал Петелину о цели своего прихода. Павел Федорович предложил созвать бюро и пригласить секретарей первичных парторганизаций. Шляхтин согласился.
Открывая заседание, Петелин торжественно произнес:
— Помните, товарищи, боевой клич времен войны: «Коммунисты — вперед!» Возможно, сегодня нет надобности повторять его громогласно. Но держать здесь, — Петелин приложил руку к сердцу, — наш долг…
Шляхтин слушал секретаря и выступавших после него коммунистов напряженно притихший и молчаливый. В нем сталкивались два противоречивых чувства: уважение к этим людям, которые, оказывается, так же, как и он, неподдельно болеют за полк, и какая-то сосущая ревность к ним из-за того, что они, казалось ему, считают себя хозяевами положения, хотя здесь присутствует действительный хозяин — командир. Они толково докладывали бюро о положении в подразделениях, о настроении солдат и вносили предложения, как помочь делу. В этих докладах и предложениях, а главное — в самой атмосфере заседания Шляхтин и нашел ответ на вопрос, который привел его сюда. И он, имевший поначалу намерение дать партийным активистам свои указания, вдруг понял: сейчас они ни к чему. Поэтому, когда Петелин обратился к нему: «У вас есть замечания, товарищ полковник?» — Шляхтин ответил: «Нет. — И, помолчав, добавил: — Я рассчитываю на вас…»
