Николай Серов - Комбат
— Что ты так переживаешь, дедушка Иван, али тебе картошки мало?
— Землю-то что срамить? Что ее срамить-то, матушку? За что? — негодовал он. А нынче и угловатые комья земли, и резкие борозды от плуга уж обсосало дождем, но ни единой картошины не белело нигде.
«Вот как учить-то надо», — подумал было он, но тотчас изругал себя за эту злую, черт его знает как пришедшую в голову мысль и, уже сердитый и сам на себя, пошел дальше.
У леса, еще пестревшего желтизной листьев, с бусинками медленно-текучих капель на сучьях, горел костер. Две женщины в потяжелевших от влаги фуфайках, в облепленных грязью резиновых сапогах, повязанные старенькими, застиранными до того, что не поймешь, какого они и цвета были раньше, платками, грели над огнем руки. Третья, обжигаясь, ойкая, перекидывала с ладони на ладонь печеную, только что с углей, картошину. В поле там и тут, в такой же одежде, однообразно-черные женские фигуры, согнувшись над темными, только что выпаханными, еще поблескивавшими от отвала влажными бороздами, споро копались в липкой земле, то и дело кидая в корзины картошку. Павлушка-подросток торопливо шел за плугом, останавливался, кричал и взмахивал кнутом на парившую, тяжело поводившую боками старенькую лошаденку. Полные коробья густо стояли по полю.
На него поглядывали, как показался из деревни. Теперь же, видя, что он что-то взволнованно говорит Ирине, шли к нему, думая, что не так же он пришел в поле — весть, может, какую неотложную принес. А вестей теперь хороших не было. Женщины собрались около телеги, и он, видя тревогу в их лицах, сказал:
— Успокойтесь. Помочь, на что сил хватит, пришел.
Все, как одна, удивленно уставились на него.
— Ну чего глядеть-то? — обиделся он. — Кто же сделает за нас все?
Он привязал лямками наколенники, подошел к выпаханной борозде, стал на колени, чувствуя, как жидкая земля расползается под ногами, и принялся за работу. Потихоньку, тщательно копаясь в земле, он полз и полз по борозде, и первая корзина вскоре была полной. Опершись на руки, он сначала встал на корточки, потом выпрямил ноги и уже только после этого распрямился, чтобы отнести корзину и высыпать ее в короб.
Работавшая невдалеке Александра подбежала, упрекнула:
— Что уж, позвать не мог?
Она ничего не сказала больше, знала, что посылать домой без толку — только рассердится. Стала работать с ним рядом и относила его корзины. Вскоре пальцы его задубенели, не брали большие картошины, и он только копался ими в земле, как цапкой, а картошину брал, стиснув между обеих ладоней, но все полз и полз по борозде.
В обед он с трудом оторвался от земли, кое-как выпрямился, сделал шаг и остановился. Ноги были как чужие, и от этого шага будто что-то постороннее, жгучее повернулось в спине. Он чуть не вскрикнул. Александра все увидела и поняла, но, зная, что и сочувствие только растревожит его, не подошла, а сбегала в лес и принесла ему палку. Упираясь на эту палку, он пошел сначала по шажку, по шажку, как ребенок, который учится ходить, потом побыстрее и помаленьку разошелся… Нехорошо было только, что люди видели это и хоть молчали, а, поди-ка, думали: «Сидел бы уж дома, работник…»
Дома ребятишки, конечно, и измазались, и пролили воду, и разбили чашку, и поскандалили, и наревелись.
Поругали их, пристрожили и с обеда снова в поле. С этого дня так и пошло.
5Однажды утром Ирина завернула к ним с первым возом, составила шесть коробов картошки. Он только накормил ребятишек и собрался в поле, когда в окно увидел это. Живо вышел на улицу и молча посмотрел на Ирину.
— Варвара, председательша, за прошлые дни велела, — пояснила Ирина. — Она сказала: «У них нонче и с картошкой плохо, вот я и привезла».
Со вчерашнего дня за копку картошки стали платить по корзине, и то, что им решили помочь особо, взволновало старика.
— Спасибо, — с поклоном, растроганно проговорил старик.
— Мне-то за что? — удивилась Ирина. — Мне что велели. — И, хлестнув лошадь, поехала со двора.
В непрерывной работе дни шли похожие один на другой. Как-то раздождилось, и в поле не пошли. Да и не лишней была эта вынужденная передышка. Дома у хозяек накопилось столько стирки, уборки и всяких других дел, что только поворачивайся.
В этот-то день председатель сельсовета и привел в деревню две семьи беженцев. Это были женщины с детьми на двух подводах. Приехали они на вымученных, точно облизанных дождем, конях. Старик, увидев их, подумал: «Видать, ехали не близко, ишь подковы-то у лошадей до чего истерлись, да и кони молодые, а кожа да кости».
— Откуда вы, милые? — подойдя, приподняв картуз и кивнув головою, спросил он.
— Из-под Минска, дедушка.
— Ой-е-ей! — покачал он головою.
А кругом подвод собралась уже вся деревня от мала до велика. И дождь не удержал под крышей. Охали, ахали, разглядывали, расспрашивали. Женщины смахивали слезы. Председатель сельсовета отвел в сторону Варвару и разговаривал о чем-то с нею так, словно происходившее не касалось их. Старик понял его.
«Дело, председатель, дело! Конечно, можно и поставить на квартиру, но лучше, чтобы сами взяли. По согласию лучше».
Но женщины только толкались кругом.
«Экий же бестолковый народ, бабы!» — сердито подумал он и проговорил, нахмурясь:
— Чего лясы-то точить? Эка невидаль!
— Да что уж ты, дедушка Иван, кричишь-то? — утирая концом платка слезы, обиделась Татьяна, соседка. — Что уж, и не спроси, и не поговори?
— А ты обогрей сначала да накорми, потом и говори. Не видишь разве? — ответил он и, больше не желая препираться, пошел домой.
«Конечно, у нас тесно и не богато, да уж как-нибудь», — думал он и шел, чтобы переговорить со снохой.
— А и верно ведь, что мы тут стали, чего пялимся? — донесся до него голос Татьяны. — Пойдемте ко мне. Дом у меня большой, места хватит.
— Я тоже возьму. Нас сроду люди не обходили, так что пойдемте, — сейчас же предложила и Ольга.
— Экие вы хорошие! — узнал он и Прасковьин голос. — А мы вроде уж и не люди вовсе! Пошли ко мне, хуже других не будет!
«Ну и слава богу, — подумал он, — и у Татьяны, и у Ольги, и у Парасковьи просторней нашего, и бабы они хорошие — не обидят. Надо тепереча что-нибудь на обзаведение дать. Ведь у них что только на себе».
Все это он рассудил, пока шел к дому. Однако голос председателя сельсовета заставил его обернуться.
— Не спорьте, сами собой жить будут. Пока только надо дня на два разве. Не сообщили заранее, вот так и вышло. Заселятся в Макарьином дому. Кто знает, когда домой возвращаться придется, а самим хозяйкам и жить, знамо, лучше. Уж мы это обговорили дорогой. Теперь вот дом в порядок привести надо. Тут уж милости просим, кто что может.
«Вон он что: у нас будут жить, пока домой не придет время возвращаться. Значит, мы нетревожимы останемся? — обрадованно подумал старик. — Выходит, так. Иначе бы он по-другому говорил. Уж он, знамо дело, зря не скажет! Ему все известно, партийный! Да и по делу так выходит. Если бы немца у нас ждали, зачем беженцам к нам заворачивать? Ну, слава богу!»
— Ведь и хозяев бы надо спросить насчет дома-то, — возразила сестра Макарьиных Наталья.
— Ничего, и без спросу будут жить, Советская власть на себя этот грех возьмет, — ответил председатель. — А вы напишите хозяевам, что так, мол, и так.
«Ишь ты какая, — удивился старик. — Дом пустуй, а люди как хошь живи? Так-так, председатель, так!»
После отъезда хозяев в город большой и крепкий дом Макарьиных стоял заколоченным. Хороший дом, и присмотреть за ним было кому, да разве усмотришь от мальчишек? И стекла многие выбили, и подзагадили внутри, и печь надо бы чинить. Привести дом в порядок — дела было немало, и он заторопился домой. Александра стирала. Хлопья пены заплескивали пол около лавки с корытом. Увидев свекра, Александра выпрямилась и распаренной ладонью смахнула со лба пряди светлых волос.
Глядя на нее, старик не раз думал: «И ведь велика ли вся-то, а откуда что берется? Вроде и устали не знает».
Чтобы она была мала ростом — не скажешь, среднего роста, и худа не была. Но ему все думалось, что, если бы поменьше работы ей, стала бы она поисправней. Семьища-то ведь вон какая, а баба в доме одна, мало ли ей дела? Лицо у Александры было некрупное, круглое, большеглазое, приятное. Как зимой сойдет с него шершавость от осенних ветров, да пополнеют, зарумянятся щеки и уши, если глянешь против света — просвечивают этакой зоревой нежностью, и невольно подумаешь— девка, да и только! Но больше всего красили ее глаза. Глядит на тебя чистой голубизной своей — будто все про себя высказывает. Так же вот бесхитростно и откровенно глядела она на него и теперь, и старик понял все. Мокрые глаза ее говорили, что она стирала и солила воду слезами. И плакала она оттого, что не могла выйти к беженцам, как все, потому что выйти, значит, надо было чем-то помочь, а она не знала, как прожить самим.
