Владимир Дудинцев - Повести и рассказы
— Ты бы рад ему финик поднести! — сказал, наконец, Степан Абакумович, разрывая записку Василия. — У нас социалистическое соревнование. Люди красоту показывают. А у тебя с ним что? Вот за это я и не могу смотреть в твою физиономию. Закури, Васька, не обижайся, правду говорю.
И Василий послушно запустил пальцы в жестянку Степана Абакумовича. Опустив глаза и часто моргая, он долго клеил языком свою цигарку, а когда поднял, наконец, голову, оказалось, что Степан Абакумович ушел. А по лесенке, оглядываясь, перехватывая руками перила, осторожно спускалась к нему Селезнева.
— Ты на нашего Степана Абакумовича не обижайся, — зашушукала она, закивала, ободряя добрыми, веселыми глазами. — Подбери, подбери бумажки. Молодец!
— Он говорит… — Василий опустил глаза.
— А ты не слушай! Что же Илько — монополию здесь откроет? Он свою, а вы со Степаном Абакумовичем свою? — Селезнева нажала своим стеклышком ему в грудь, уговаривая — Не слушай, не слушай старика. Записывай. Мастером станешь. Илько и сам отдаст вам все секреты. Все, все секреты! Даже и не знала, что он так уважает секреты мастера, дедушка наш! — она засмеялась.
Ни о чем, ни о чем она не догадывалась! Даже погладила его по кудрям, погладила и чуть-чуть толкнула по-домашнему: работай, Вася! И Василий покраснел перед нею до слез.
В этот вечер Степан Абакумович завалил печь шихтой, молча вручил лопату Василию и перебежал к Илье. Здесь, у самой ванны, уже стояла Селезнева. Одной рукой она держала у глаз синее стеклышко, другую прятала за спину.
— Илюша, сюда! — закричала она, перехватывая стеклышко левой рукой и пряча за спину правую.
Илько выбежал из-за печи с лопатой извести. Он бросил известь прямо к электроду, туда, где наметился яркий очаг огня. Лунно-голубая жижа металла тяжело дышала и пучилась у ног Степана Абакумовича. Поверхность ее словно испарялась, по ней скользили голубые прозрачные вихри пламени, обвиваясь вокруг угольных электродов. Железный пол дрожал. Тяжелый подземный гул доносился из ванны.
— Слышите, Степан Абакумович? — крикнула Селезнева. — Огонь внизу гудит! Сегодня инженер — Илько, а я ему помогаю.
А Илько все ходил вокруг печи, не замечая никого, и пристально смотрел через очки в огонь, как пилот смотрит на далекую землю.
Степан Абакумович, не оглядываясь, вдруг протянул руку назад:
— Дай сюда!
Ему подали лопату.
— Ты иди, с той стороны наблюдай! — крикнул он Илье и, набрав лопатой побольше извести, пошел вокруг ванны.
К двенадцати часам у первой печи начали собираться зрители — новая смена: электрики, грузчики, даже вахтеры. Они стояли плотной толпой за пять шагов от ванны, не ближе и не дальше. В полночь Илько повернулся спиной к огню, и оказалось, что нужен ему новый железный прут и прута нет. Илько нетерпеливо оглядывался, ловя губами капельки пота. — Прут! Прут давай! — закричали по цеху.
Тогда из толпы выступил к свету не знакомый Илье белокурый рабочий из бригады Степана Абакумовича и подал железный прут. Не замечая его странного, потерянного взгляда, бригадир взял прут и всадил в сияющее молоко металла. Выдернул, замер на секунду, разглядывая пробу, бросил звонкий прут на пол и, вытирая обеими руками лицо, пошел в темноту.
Его опередили. Тяжелые сапоги загремели по лесенке вниз. Степан Абакумович сбежал на площадку и стал проталкиваться к желто мигающей летке печи.
— Подкатывай, подкатывай изложницу! — закричал он в глубь цеха хриплым, колючим басом.
Подошел Илько, надвинул очки. Ему подали ломик. Расступились.
И вдруг наступил яркий день. Вместе с веселыми, танцующими искрами ударила в изложницу белая напряженная струя. Ударила, ослабела — и полился, полился металл,
Степан Абакумович стал считать на глаз: девятьсот, тонна, тонна сто…
Сзади него, вдали, на лесенке, стояла Поля, невеселая, с кистью сирени в хитро переплетенных золотисто-коричневых волосах, и смотрела только на Илько. Мимо Степана Абакумовича протискивались рабочие из его бригады — взглянуть на Илью, пожать его руку. Протиснулись все четверо «чертей»: вместе работали, вместе и поздравлять пришли — крепыши, как на подбор.
А Василий стоял в стороне, и никто на него не смотрел. И только когда Тимофей вдруг громко спросил: «А где же наш Васька?» — тогда только Степан Абакумович стрельнул в эту сторону сердитым черным глазом. И все — плавильщики, монтажники, вахтеры — все повернулись, узнали Василия, заулыбались: это же он! Это он стоял два месяца назад посреди цеха, мешал всем, регулировал движение! Вот и глаза Ильи, темные, веселые, остановились на нем. И перед Василием начала расти пропасть — все шире, все страшнее, с каждой секундой отдаляя его от цеха. Не глядя на Полю, он шагнул поскорее вперед. Прошел длинный-предлинный путь — пять шагов! — и уверенно протянул руку. Тонкие, твердые черные пальцы оплели его ладонь, честно и коротко сжали.
— Тот самый? Рыбак? — услышал он около себя молодой, веселый басок. — Ну, как ему наша погода?
— Плывем! — закричал Тимофей. — Не тонем!
Степан Абакумович долго смотрел на Василия, на его руку, все еще сжатую темными пальцами Ильи. Смотрел, разводя руками, словно не веря глазам.
— Н-ничего… Как, ребята? Ничего?
И, чтобы никто не подумал плохого, чтобы оправдать опасную паузу, нашелся, схитрил старикан: он неожиданно закатил туманную речь.
— Как я посмотрю, народ-то мы все здесь чистый, рабочий. Зависть, ревность, всякая там чепуха у нас в такой жаре не держится. Сгорает! Я понимаю, трудненько иногда бывает признать свой недостаток. Однако скажу: если ты понял, что у тебя плохо, ты, можно сказать, уже победил. Это дело будет грызть тебя, пока ты окончательно не разделаешься. Ну, а если ты нашел смелость и прямо при народе разделался — ты герой. Молодец!
Все с почтением выслушали мастера, хотя так и не догадались, к чему он гнет. Только Василий все отдувался, словно сбросил тяжелый мешок: он-то теперь все понял.
— А Ваську я, можно сказать, только сейчас разглядел. — Степан Абакумович повернулся к нему. — У печи, в очках, не видно. А теперь вижу. — Он перевел взгляд на Тимофея, на всю свою бригаду и опять на Василия. — Теперь вижу во весь рост. Картины не портит!
1948 г.
Бешеный мальчишка
В новом районе Москвы был построен прошлым летом восьмиэтажный дом с множеством маленьких и больших квартир. Найти этот дом легко. Он песочного цвета и занимает целый квартал. Окна и балконы его выходят на три улицы, и с трех же сторон он запирает широкий двор, который сейчас уже превратился в парк с фонтанами и скамейками.
В прошлом году, в июле, когда комиссия принимала готовый дом, зелени здесь еще не было. Люди ходили по горам битого кирпича.
Комиссия приняла дом с отметкой «четыре с плюсом», написала постановление о немедленном приведении в порядок двора и ушла. И вскоре, в один день — в один прекрасный день! — сюда съехались десятки грузовиков. Прихрамывая и щелкая протезом, пришел управдом — инвалид Отечественной войны. Он принес чемодан, полный ключей в связках. Везде замелькали матрацы, ножки перевернутых столов, поплыли, скрываясь в подъездах, тяжелые шкафы, запрыгали, закричали от радости дети, с балкона на четвертом этаже залаяла гробовым голосом огромная черная овчарка: началось вселение жильцов.
В первые несколько дней никто никого еще не знал здесь — имеются в виду взрослые. Соседи обменивались еще первыми внимательными взглядами. Но у ребят, которые в первую же минуту после переезда понеслись во двор, — у них сразу наметились прочные союзы. Все дети знали друг друга уже на второй день, и именно здесь, во дворе, среди ребят родилось то, что впоследствии у взрослых получило название коллектива жильцов.
На пятый или шестой день, после того как все квартиры были заселены, во дворе на асфальтовой площадке произошло событие, пустячок, которому никто не придал значения. А между тем, как часто бывает, из пустячка выросла целая история.
Вот как было дело. Девочка Женя побежала за мячом в тот угол двора, где к дому пристроено крыльцо с крышей, ведущее не вверх, а вниз, в таинственный, всегда запертый подвал. Женя схватила мяч, сейчас же уронила его и закричала:
— Ой, кого я увидела! — и зашептала: — Идите скорей, девочки, кто здесь сидит!
Девочки сбежались и увидели внизу, на самой нижней ступеньке — в подвале — маленького дрожащего головастого щенка. Он был из дворняжек — пушистый, словно сделанный из белой цигейки. На боку у него было черное пятно. И два таких же черных пятна были, как очки, посажены ему на мордочку — настолько черные пятна, что не видно было глаз, а глаза эти были печальны — щенок как будто плакал.
Тонконогая девочка с косичками, оттолкнув маленькую Женю, бросилась к нему, запрыгала по ступенькам. Щенок очень смешно — сидя — попятился от нее и забился в угол. А когда девочка взяла его на руки, то под ним на цементе оказалась маленькая лужица: так он испугался.
