Ахмедхан Абу-Бакар - В ту ночь, готовясь умирать...
— Хлеба принести?
— У меня, кажется, полбулки оставалось. Будь добра, Ума, подай с полки хлебницу. Все, больше ничего не нужно.
2Девушка, довольная тем, что старик с аппетитом принялся ужинать, тихо вышла и снова приоткрыла дверь:
— Дядя Кичи-Калайчи! Какой-то парень вас спрашивает.
— Пусть войдет, если ему так повезло, — ох, соус хорош, не оторвешься!
— Я еще принесу. И вам, и гостю.,
— Добрый вечер… разрешите? — переминается у порога Хасан, скручивая в жгут свою кожаную кепку.
— А-а!.. Наконец-то! Входи, Хасан, садись. Будем ужинать.
— Вспомнили даже имя?
— Никогда и не забывал. Со дня на день ждал, когда появиться.
— Ешьте на здоровье! — говорит Ума, ставя перед гостем ароматное жаркое.
— Вкусно пахнет? Или неудачи отбили аппетит? Кичи-Калайчи оглядел своего знакомого. На улице, пожалуй, и не признал бы: осунулся, стал вроде старше.
— Читал твое письмо в газете. Зачем так резко? Даже с перехлестом, сказал бы…
Хасан поперхнулся, тихо положил возле тарелки кусок хлеба:
— Так получилось… Можно закурить?
— Вот как, уже и этому научился! Возьми с полки сигареты.
— Спасибо, у меня свои… С такой жизни всему научишься.
— И дурному?
— А я до того дошел, что не разбираю, где хорошее, где плохое. Белый свет не мил! А ночь придет — совсем могила!
— Не обобщай, сынок… впрочем, молодым всегда кажется, что природа очень чутко отзывается на их радости и горе. А я вот заметил: удача чаще приходит в самый пасмурный, невзрачный день.
— Вот и я пришел, когда совсем стемнело… на небе и на душе. Теперь осознал: у меня в голове не мозг, а солома, которой чарыки набивают!
— Я бы сказал по-иному: твоя голова похожа на сыр — как известно, сыр сам для себя червей делает…
— Все пропало, отец. Помните, когда первый раз встретились, я возмущался, почему сводки ГАИ в газетах печатают, а имена отцов, требующих за дочь калым, — никогда не увидишь. Ну, теперь увидели, а каков результат? Говорят, Бусрав-Саид грозится подать на меня в суд за клевету. Дочь в горы к родственникам увез. Все я разрушил, своими собственными руками, лучше бы обе отсохли!
— Поторопился ты, сынок! На войне можно победить в несколько месяцев, а вот культурно победить, изменить взгляды людей, значит, — за короткий срок нельзя.
— Теперь-то, почтенный Кичи-Калайчи, и я поумнел, да поздно. Все погубил… — гость спрятал пылающее лицо в кожаную кепку.
— Последняя надежда уходит вместе с жизнью! Ты же пришел ко мне. Значит…
— Просто чтоб душу отвести. Вы — единственный человек, понимающий, что я натворил.
— Ну, положим… А мать, что она?
— Плачет, старая. Не в ее силах было остановить, не в ее средствах исправить. Только страдает из-за меня.
— Нет хуже поздних сожалений. Ладно, попробуем переупрямить Бусрав-Саида. Есть за ним один должок, завтра я напомню кое-что твоему будущему тестю. Одно запомни: ты — мой племянник.
— Ох, Кичи-Калайчи! Если даже усыновите меня — трех тысяч все равно нет, не было и вряд ли будут.
3Снова открылась дверь, и Ума принесла на ярком подносе две кружки кроваво-красного чаю, собрала тарелки.
— Спасибо, дочка, вкусное блюдо. Правда, Хасан? — спросил старик.
Гость вздрогнул, посмотрел на Уму:
— Да, да. Очень. Здравствуйте!..
— Да мы уже здоровались, — улыбнулась девушка, посмотрела недоуменно на Кичи-Калайчи. Тот незаметно показал глазами на дверь, и Ума поспешила выйти,
— Пей чай и слушай. Напиши Бусрав-Саиду. Только честно. Извинись перед отцом Меседу. Ведь ты сам писал заметку?
— Точно такая же была в «Правде». Там один слесарь из Азербайджана прямо называл этот разорительный обычай пороком нашего времени. Извиниться-то я могу. Только вот как быть, если калым потребует?
— Кто? Бусрав-Саид? Не-ет, он не так-то уж прост, чтобы после критики в газете настаивать на том, за что его всенародно судили… А теперь иди. Спокойной ночи не обещаю, придется тебе провести ее за столом. Или ты уже поднаторел на письмах?
— Зачем вы так… дядя? — Хасан отер лицо кепкой. — То в снег, то в кипяток?
— Так наши оружейники сталь закаливали. Прощай, племянничек.
Глава одиннадцатая
О том, как ради дела старик решил помянуть былое и о случае давно минувших дней
Автору неведомо, как прошла ночь Хасана, но доподлинно известно, что Кичи-Калайчи спал спокойно до рассвета и с первым лучом осеннего солнца вышел из дому. Шагал по своей Тополиной улице, как обычно, заложив руки за спину, и мысленно, будто он шахматист-разрядник, «проигрывал» предстоящий разговор с Бусрав-Саидом, обдумывая, что скажет отец Меседу, как надо ответить, имея в запасе два-три «хода» вперед.
«Ну, сальдо-бульдо, не хотелось встречаться с тобой, ворошить прошлое, а приходится. Иначе парню не поможешь… — размышлял Кичи-Калайчи. — Конечно, тебе горько, задеты твои гордость и честь. Все понимаю потому, что свои обиды тоже помню. Думаешь, забыл, Бусрав-Саид, как ты поступил со мной и Шалабихан?..»
Старики говорят: красивые мы не были, но молодые были. В самый разгар гражданской войны атаковала красного партизана Кичи-Калайчи любовь. Чуть из седла не вышиб, грудь навылет прострелил взгляд губ-денской красавицы Шалабихан, что в переводе означает: светоносная.
Не смогла девушка оправдать в жизни свое имя. Отец ее, царский офицер, спасая шкуру, объявил свой калым: он отдаст Кичи-Калайчи дочь, а тот поможет тестю перебраться по горным тропам через границу. Когда Кичи-Калайчи передал свой отказ, отец девушки возненавидел красного конника; дочь на Коране заставил отречься от мысли стать «женой большевика».
Шалабихан отдали за Бусрав-Саида — это факт достоверный. Помог ли зять перейти тестю границу — факт неустановленный, но то, что Бусрав-Саид быстро развелся и выгнал из дома Шалабихан, ждущую ребенка, — это многие могут подтвердить; еще есть в горах старики, которые были на свадьбе, а потом видели, как уходила из аула Шалабихан.
Когда-нибудь у социологов дойдут руки и до исследования причин разводов во втором браке. Обжегшись на молоке, супруги так яростно дуют на воду, что без труда вызывают тайфун даже в стакане с нарзаном. А уж как родственники и соседи, друзья и сослуживцы не скупятся на полезные советы, суждения и прогнозы!..
Кичи-Калайчи слышал, что светильник души его, Шалабихан, дважды выходила замуж, потом овдовела и совсем исчезла из родных мест. Бедоносная Шалабихан, у первого твоего мужа был только один недостаток: Но — крупный. Это теперь труса называют перестраховщиком, но повесьте на клетке с шакалом табличку «Малогабаритный волк» — что изменится? А какие недостатки были у остальных мужей твоих, Шалабихан?.. Где ты, жива ли?..
В сберкассе Кичи-Калайчи получил справку: старший кассир-контролер Бусрав-Саид заболел. Гипертонический криз. Лежит дома. Пока… Последнее слово прозвучало несколько зловеще, словно старшего кассира-контролера должны были с минуты на минуту вынести в саване.
2Кичи-Калайчи решил: навещу больного дома — это даже лучше, на рабочем месте разговор вряд ли получится.
Садовник вошел в чистый, вымощенный бракованными цементными плитами двор и увидел склоненную над летним очагом седоголовую женщину в пестром платье. Чем-то ее профиль напомнил Шалабихан. Неужели она?.. Но женщина повернулась к вошедшему, и Кичи-Калайчи понял, что ошибся.
— Могу ли я видеть почтенного Бусрав-Саида?
— Пожалуйста, пройдите в сад, там он, там…
Гипертоник лежал в саду под виноградной лозой и обрезал старые плети.
… «Ого!. Давление двести двадцать на сто тридцать, а как ловко орудует секатором».
— Рад, очень рад твоему выздоровлению, Бусрав-Саид!.. Сто лет, сто зим не виделись! А ты совсем не изменился, разве что сменил колер: был жгучим брюнетом, а теперь — ослепительный блондин. Как здоровье?
Самым примечательным в лице человека, лежащего под лозой, были его щеки. Им было так тесно на маленьком личике, что они стиснули между собой нос, оставив только ноздри, под которыми торчали седые иглы редких усов.
— О, небо! Кого ты мне послало! Ты еще жив, Кичи-Калайчи?
— А ты что, был на моих похоронах? Эта радость у тебя еще впереди…
— Зачем начинаешь с насмешки? Столько лет не виделись, неужели пришел ссориться? Ну, был в молодости кипяток, пора бы и остыть! — Щечки хозяина раздулись, заалели, он проворно вскочил, чтобы обнять гостя.
Вошли в дом, Кичи-Калайчи был усажен на тахту. Женщина в цветастом платке с кистями внесла самовар, поставила горку румяных чуреков, блюдо с виноградом «кишмиш круглый», медово-сладкий, без косточек.
Ощипывая кисть сочных ягод, хозяин выжидательно посматривал на Кичи-Калайчи. Через тридцать лет просто так, чаю попить, не приходят. Наконец не вытерпел:
