Николай Кочин - Девки
Например, участок, прозванный Большой Данилихой, наиболее отдаленный от села, вовсе не родит, истощился, зарастает полынью и мелким березняком. Болота кругом — ни проезду, ни проходу, а лугов нет. Работы у мужика много, а пользы от нее мало. Единоличнику машина и дорога и бесполезна. Полосы при трехполке, как ленты. Мужику тупик: или разору ожидай, или налаживай новую жизнь. А всем бедам причина одна — работа в обособицу. Сколько земли лежит попусту, в пустошах да болотах. Земли много, но к ней руки приложить надо.
— Мы с нашей трехполкой, как белка в колесе. Жилы из себя тянем, кишки в работе рвем, а хлеба нету, скота нету. Пастбища увеличивать нам нельзя. И так на малоземелье жалуемся. Значит скотину нечем кормить. А раз так — идет ее сокращенье. А раз идет сокращенье скота, идет сокращенье и навоза. Вслед за этим сокращением следует ухудшение земли. И мужику качество не хочется возместить количеством. Он решается отрывать землю от пастбища. А пастбище уменьшать нельзя. Это поведет к дальнейшей убыли скотины. И так дальше... Заколдованный круг! Выход из него — общая обработка земли. Крупное хозяйство рентабельнее. Передовики деревни видят вместе с партией, что мелкое хозяйство не дает бедняку благополучия. Надо соединиться, чтобы суметь применить технику. Орудие мужикам дают в кредит. Червонец стабилизировался. Сельскохозяйственный банк есть.
Кто-то шумливо вздохнул, промолвив:
— Артельная обработка земли поэтому выходит неминуча... Царица небесная, матушка, ведь при комбедах начинали, не вышло.
— Коммуна так коммуна, — сказал дядя Петя. При комбедах не вышло, верно. Это не значит, что не выйдет теперь. Стали умнее, опытнее.
— Ой, страшное это слово — коммуна! — сунул голову в створчатое окошко с улицы Вавила Пудов и потряс бородой. — У тебя, скажем, семь человек одних едоков, а я, к примеру, сам-друг работник и никого более. На чужого дядю ишачить никто не будет.
— Революцию свершили, а уж наладить хозяйство проще.
— Строи-те-ли! Разрушить-то легко. А вот строить позовем дядю, иностранца...
— Мы и у буржуев учиться не стыдимся, — сказал Анныч. — Записывайтесь, кто хочет. Которую неделю все разговоры только.
— Куда записываться? — спрашивали бабы.
— В новую жизнь.
Молодые встали, огрудили Анныча. Записываться никто не решался. Мужики покрепче говорили:
— Бедняк крепко спать любит. Сладу с ними не будет. Не в них сила.
— Бедноте помогать надо. А вы присоединяйтесь. Вместе и будете строить новую жизнь, — говорил Анныч.
Мужики вышли на улицу. Говорили:
— Будут все начальники. Каждому заводи канцелярию. Руки в брюки и станут поглядывать, а работать опять же — мы. Лицом к деревне, а руки в карманы. Программа.
Вавила, взмахивая руками, тонкоголосо сыпал слова, как бисер:
— Прижали мужика. Сейчас хлебу цена рубль целковый, чтобы купить сапоги — семь пудов надо. Невыгодно хлебом заниматься. Раззор.
Марья слушала, как мужики галдели за окном и рассказывали друг дружке, сколько пудов заплатил каждый из них, кто за сарафан жене, кто детям за штанишки. Мужики приводили примеры и высчитывали, точно переводя каждый фунт керосина на зерно, сопоставляя гвозди и просо, сахар и телятину. К чему-то часто, с ожесточением поминалось слово «ножницы».
Анныч отвечал каждому:
— В один день Москвы не выстроишь. Погодите же!
Когда они ушли, Анныч остался один на крылечке.
В избе стало полутемно, лампа горела плохо. В избе осталась одна беднота. Санька смотрел на Марью выжидающе. Она сказала:
— Пишите меня. С вами врозь никак жить не хочется. И все сарафаны жертвую на общую жизнь. Сарафанов у меня, почитай, не меньше полста, да шубы, да обуви. Справная я была невеста.
— Сарафаны нам нужны позарез, — ответил Анныч. — Видишь, люди живут без крова, а скоро осень, — заморозки. Нам дом надо строить, семей на восемь для первого случая. Приходи в воскресенье, вместе к свекру сходим.
В воскресенье утром Марья вышла на крыльцо умываться. Небо было, как ситец. Отец сидел на нижней ступеньке, вытряхивал из лаптей землю. Заметив дочь, спросил:
— Это взаправду ты в общую жизнь записалась? Чудеса! Посмешищем буду на старости лет.
— Нет, тятенька, это уж вы оставьте. Мне жить, мне и выбирать... Не весь век из чужих рук глядеть.
Отец даже выронил трубку изо рта от удивления:
— Большевичка! — грустно поник головой. — Сказано в писании: «Кто щадит младенца, тот губит его...» А что мне поделать? Бог оставил нас.
— Бога, тятя, люди выдумали от испуга.
Одевшись, она прошла мимо него и нырнула в переулок.
У реки суетились люди, втыкая ольховые вехи и кольями измеряя болото вплоть до мельницы. Другие в болоте прорывали канавы. Звонили к обедне. У рощи под студеными ключами угасали последние клочья тумана.
Марья подошла к мужикам в то время, когда они, потные, вдосталь уставшие, сидели на кочках и курили. Дядя Петя, улыбаясь, закричал навстречу Марье:
— Половину уже перемеряли... Пятнадцать десятин одной кочковины. — Он хлопнул фуражкой о кочку, присел на корточки, из лаптей его текла вода, жирная и ржавая. Какая ширина задарма киснет! А мы ее осушим — вот тебе и артельные луга. Разводи скотину сколько хочешь.
Подходили и рассаживались около мужики из погорельцев. Они устало лезли в карман за табаком, глядели вдоль реки, где стояла мельница Канашева.
В девятнадцатом году здесь баррикадировались зеленые. [Зеленые — «зеленое движение», «зеленая армия», бандитско-повстанческое движение 1918-1922 годов. Крестьяне, недовольные властью, уклонялись от призыва или дезертировали из частей Красной Армии и уходили в леса, где объединялись в вооруженные отряды для борьбы с коммунистами — нападали на советские и партийные учреждения, убивали большевиков, милиционеров, активистов и сочувствующих новому режиму, совершали налеты на колхозы и сельскохозяйственные кооперативы.] Их брали бомбами. Зеленые, прячась в подполье, стреляли из охотничьих дробовиков. Отряд по борьбе с дезертирством был мал, и командир, разорвав плотину, затопил строение — лишь после этого сдались осажденные.
Командиром был сын Анныча — его потом повесили зеленые. Леса идут к Тамбову, тут растили легенды о чудесах отца Серафима, тут обожествили плутоватого мужика, торговца лыками — Кузьму. Кузька — мордовский бог — прославлен книгами, они хранятся в Нижегородском музее.
— Примите во внимание, — объяснял Анныч, указывая на мельницу, — мелет круглые сутки, заменяет двадцать ветрянок. Шутка сказать. Отсудим мы ее у кулака. Вот вам — первое предприятие коллективного хозяйства... Первые, далеко не робкие шаги... Еще шире развернем инициативу, поверьте мне...
Пошли осматривать мельницу, которая стояла теперь на артельной земле.
Скупо утрамбованная плотина ползла, обнажая углубление запруды, и вода окольно стекала на луг, как в половодье. Омут полнел от дождей и не протекал. На малахитовой воде островами лежала тина, над нею воздух тучнел от застойных испарений и гомозилась мошкара.
Плотники делали новые стропила. Мельничий двор перестраивали. Ворота были прорублены с двух сторон и такой ширины, что в них легко можно было разъехаться двум телегам. Под крышей двора сбоку воздвигался дом-сторожка для зимы. Мельничные колеса и шестерни делались заново, обломки старых, прогнивших ковшей валялись в куче с прочим хламом. От плотины к мельнице был расчищен новый водяной рукав, глубже и емче прежнего.
Острое тяпанье топоров разносилось по бору, и оттуда шло неустанное эхо. По всему было видно, что дело тут затевается добротно и надолго.
Подошли мужики. Плотник всадил топор в перекладину.
— Гляди, — закричал плотник, — красный командир эксплуататору строит. Никак не думал,
— Вот что, головушка, — сказал дядя Петя, подмигнув, — покрепче строй! И моя копейка тут не ущербнет. Смекнул? Все наше будет.
— Магарыч с тебя, Анныч, — не слушая дядю Петю, говорил плотник. — Тихо свою линию гнешь! Когда будешь в артель набирать?
— Набираем помаленьку. Погоревших да бедноты семей сорок набралось. Кончишь здесь, нам жилье будешь возводить. Отпущены лесные материалы, и деньжата тоже наклевываются.
Мужики оглядывали мельницу как хозяева, щупали степенно и долго рассматривали. Верха жерновов, затонувших в земле, любовно гладили ладонями, кулаками пробовали крепость зубцов расколоченных шестерен, ударяли кольями по сгнившим ковшам громадных колес, сваленных в воду и обросших лишаями, — взбухшее от воды дерево сминалось как капуста.
— Да, — говорили мужики. — Необходим капитальный ремонт.
Артельщики пошли на плотину и выдернули доски перемычки. Вода огромной тяжестью вала грохнулась в омут и вся запруда задвигалась. заходила вместе с тиной, устремляясь к прорыву. Вода ревела, клубилась, пенилась в омуте. Колеса остановились.
