Сергей Антонов - Царский двухгривенный
Не успел Иван Васильевич закончить, Таранков спросил:
— А откуда взялось письмо в колонке?
— Не знаю, — ответил Иван Васильевич.
— Может, супруга спрятала?
— Да вы что!
— Она по-французскому знает?
— Немного.
— Ну вот.
— Что вот?
— А то, что в письме — французские слова.
И Таранков пристукнул кулаком по столу.
— А вы думаете, она бы не сожгла на свечке такой опасный документ? — попробовал возразить заведующий школой. — Дамы в таких делах очень осторожны.
К Ивану Васильевичу комиссия относилась доброжелательно, несмотря на то, что он был инженер.
— Как это тебя, Иван Васильевич, угораздило на баронессе жениться? — спросила председательша, затянувшись папиросой.
— А я не знал, что она баронесса.
— Это другое дело. Знал бы, конечно, не женился?
— Нет. Все равно бы женился.
— Вон ты какой разбойник!
— А гости не могли подсунуть? — спросил Таранков.
— Чего подсунуть? — не понял Иван Васильевич.
— Письмо. В колонку.
— Какие гости? Да что вы, в самом деле…
— А ты вспомни. Вы все праздники справляете. И Первый май и пасху. Кто да кто к тебе ходит?
— Многие ходят… Не понимаю, что вы хотите? Чтобы я гостям давал анкету заполнять? При чем тут эта бумажка и… и гости.
— Ты, Иван Васильевич, с высшим образованием, а будто с луны свалился, — попрекнула председательша. — Что надо, чтобы тебя скинуть? В первую очередь — подмочить репутацию. Вот я беру это письмо, подбрасываю в колонку и жду, когда будет чистка.
— Осторожней надо выбирать приятелей, Иван Васильевич, — добавил заведующий.
Чем больше Славик слушал, тем сильней ныла его душа. Если бы он вовремя сжег эту несчастную бумажку, отца давно бы отпустили.
Славик тихонько спросил, что будет, если он выйдет и скажет, откуда взялось письмо. Митька ахнул и выволок его на крыльцо. И там они оба, вдвоем с Коськой, принялись стыдить Славика и запугивать, что его посадят в исправдом за ограбление со взломом.
Коське вообще было непонятно, зачем выгораживать Ивана Васильевича. Разве это отец: ездит на извозчиках, шамает в ресторанах котлеты, кидает червонцы направо и налево, и лиловый негр ему подает пальто. А единственному сыну штаны не может справить — заставляет бегать в трусах и зимой и летом. И мать по национальности — баронесса. Чем жить с такими родителями, лучше удавиться. Давно пора его вычистить из советского аппарата к чертовой матери — и пламенный привет!
— Ну что вы! — несмело оправдывался Славик. — Мама, я согласен, в какой-то мере плохая. А папа хороший. Он ферму хочет перевозить. Он хороший.
Ребята снова пошли в зал. Ивана Васильевича все еще держали на сцене.
— Вы до конца понимаете, в чем вас обвиняют? — спрашивал его заведующий. — По сути дела, Скавронов утверждает, что ваша супруга выдавала белым властям коммунистов.
— Моя супруга не станет выдавать ни красных белым, ни белых красным. Она высчитала, что скоро наступит конец света.
— Вы бы объяснились со Скавроновым. А то, сами понимаете, знак молчания — знак согласия.
— Не буду я объясняться.
— Спесив, спесив, — покачала головой председательша.
— Нет, Митя, это не по-пионерски, — зашептал Славик. — Я пойду и сознаюсь. Слышал, что они про маму говорят.
— Стой где стоишь, — велел Митька. — Ничего ей не будет.
— Нет, я так не могу… Это все из-за меня… Я пойду, Митя.
— А по соплям не хочешь?
Славик не успел принять решения.
— Чего молчишь, Иван Васильевич? — заговорил Павел Захарович и, опираясь на обе руки, поднял со стула свое крупное тело. — Можно мне?
— Давай. По-быстрому, — разрешила председательша.
— Тут за быстротой гнаться не надо. Тут живой человек. Надо разобраться. Во-первых, каюсь. Святого духа представлял я. Даю обещание, что этого больше не повторится. Был выпивши. Сорвался. Это касательно Затуловского. Теперь — касательно Русакова, Иван Васильевича. В тысяча девятьсот девятнадцатом году прибыл Иван Васильевич в нашу богоспасаемую Новосергиевку. Обстановка такая: сигналы не горят, поезда идут вслепую. Стрелочники разбежались. Машинисты соскакивают перекинуть стрелку. Начальник участка остался от старого режима — прямо скажу, не начальник, а архиерей. Как забрался с ногами на письменный стол, так и не слазил всю зиму. Крыс опасался. Справили мы с Иваном Васильевичем мандаты, получили под расписку двадцать тысяч, поехали, я — за кровельным железом, он — за стеклом. Я попал к бандитам под шомпола, а Иван Васильевич добрался-таки до Стерлитамака, добыл сто ящиков стекла. Только воротились, является Скавронов. Штаны с леями. Маузер на боку. Государственный контролер! Пронюхал про стекло — и давай выпрашивать. Наш архиерей перепугался, пишет — выдать два ящика. А Иван Васильевич хоть и числится помощником, а не дает. Накинулся на Скавронова: «Как у тебя язык поворачивается казенное добро выпрашивать? Ты, — говорит, — государственный контролер или кто? Коммунист ты или кто?» Тот за кобуру. А в это самое время, как снег на голову, комиссар дороги. И пришлось рабу божьему Скавронову скидать штаны с леями. А вы его в гости зазываете! Да я бы с ним рядом не сел.
— Гражданин Русаков, — спросил Таранков внезапно. — Вы не знаете, откуда взялось письмо?
— Погоди-ка, — перебила председательша. — Ты что же, Иван Васильевич, такие факты утаиваешь? Скавронова боишься?
— Я его не боялся, когда на нем пистолет висел. А теперь тем более.
— Как же прикажешь понимать твое молчание?
— Сами посудите: на днях повезем ферму. Скавронов мне нужен как воздух. Во всем колесном цехе такого рессорщика не найдешь. Мастер. Вот ферму перевезем, я его, если желаете, на дуэль вызову. А сейчас не могу.
— Итак, Скавронов на вас черт те что пишет, а вы к нему претензий не имеете? — полюбопытствовал заведующий.
— Никаких. Законная обида на спецов у него еще с царского режима. А в работе — мужик золотой. И кроме того, у него есть основания меня не жаловать.
— Какие же это основания?
— Могу покаяться. Вскоре, как его вышибли с контролеров, повидал я случайно, как он живет. Окна выбиты, заткнуты чем попало, тряпьем каким-то. Жена в тифу без памяти, ребятишки по полу ползают. Забор стопили, за табуретки принялись, а в углах — лед и снег.
— Ну вот, — сказала председательша. — Знал бы, отпустил бы небось стеклышка.
— Нет. И знал бы — не отпустил.
— Да ты что? Душа у тебя есть?
— Много вы от него хочете, — сказал Таранков. — Откуда у него душа, когда он учился у Александра Первого. И жена принцесса.
— Баронесса, — поправил заведующий.
— Ну, баронесса. По-французскому знает. А вы требуете не знаете чего.
— Да как вы не понимаете! Стрелошница на переезде мерзнет с грудным ребенком — ей не давать. А Скавронову — давать? За что? За то, что штаны с леями носит? В первую голову надо остеклить служебные помещения и наладить транспорт, чтобы погнать по рельсам стекло. Тогда и на Скавронова, и на всех хватит. Вы так считаете: образованный, инженер, не знал горюшка, значит контра рабочему человеку. Вражда между нами коренится в том, что царь оставил нам невежество и неграмотность. В нас, в культурных, нужда. Поэтому мы зарабатываем больше и едим слаще. От моего разговора со Скавроновым эта вражда не затухнет. Она затухнет, когда увеличится число образованных людей, когда весь народ станет грамотным и сытым.
— Вон ты у нас какой соловей! — сказала председательша. — Надо тебя шире вовлекать в общественную работу.
— На общественную работу у меня времени не хватает. Я на рабфаке преподаю.
— Говорят, вы там американских капиталистов больно хвалите, — сказал Таранков. — Какой у них там самый главный миллионер?.. Генрих какой-то…
— Генри Форд.
— Во-во. Генри Форд. Вы агитировали, что этот Форд шесть легковых автомобилей в сутки собирает?
— Не в сутки, а в минуту.
— Вон как! В минуту! Во-первых, если даже и в минуту, то не сам собирает, а с пролетария семь шкур дерет. А во-вторых, этого не может быть… Говорят, вы из этого Генри Форда цитаты зачитывали. Что он, Карл Маркс, чтобы из него цитаты читать?
— Тут ты немного загнул, Таранков, — перебила его председательша. — Ничего страшного нет. Нашей молодежи выпала счастливая доля обновлять Россию. А без научной организации труда Азию в Европу не превратишь. И у Форда можно кое-чему научиться. Гнушаться нечего.
— От этих разбойников научишься на собак брехать, — не сдавался Таранков.
— Давайте ближе к делу! — Председательша постучала карандашом. — Мы тут не Форда чистим… И потом, в корне неверно переносить все пороки класса на отдельную личность. По-твоему, если он капиталист, так и умного слова сказать не может? А почему же тогда моего племяша к Форду на завод послали? Вот и я, старуха, полюбопытствовала. Взяла книжку Форда: «Моя жизнь, мои достижения». Поглядеть, что за гусь… Любопытная книжка. Могу одолжить.
