Илья Бражнин - Прыжок
Мотька все молчал. Петька тоже помолчал.
— Бестолковый ты, брат. Говоришь, буржуев не любишь, а пролетарского сознания в тебе ни на грош. Ну, а ты вот что скажи — выходит, что оговаривает тебя Светлов, что ты с ним в трактире в ту ночь был?
— Известно оговор.
— Ну, а зачем бы ему оговаривать тебя?
— По злобе.
— Да вы всего два раза, ты говоришь, видались. С чего же он на тебя злобствовать станет?
— Два и есть. А ему охота, может, свою вину переложить на кого. Ну, видит — я поплоше других одет, несознательный, вот он на меня и валит.
— Выходит, по расчету, а не по злобе.
— Да уж сами глядите. Мне-то не достигнуть.
В Мотьке закипело бешенство, холодное, тупое бешенство. Петька, посмотрев на него внимательно, вдруг спросит простецким голосом:
— Скажи. Матвей, правду — был ты в трактире «Лондон»?
И Мотька ляпнул громко на весь зал:
— Был!
Он выждал несколько секунд, пока мертвая напряженная тишина не накрыла многоголовый зал, и, блеснув зубами, не торопясь, добавил:
— Был… третьего дня первый раз был. Пиво там хорошее дают, кабы знал, раньше заходил бы.
Мотька огладил спокойным жестом одутловатые щеки и вдруг осел.
— Был. Врешь… Ране был — крикнул кто-то из зала. Произошел переполох. В зале поднялся шум. Председатель пустил в ход колокольчик и, когда наступило успокоение, перед судейским столом предстал белобрысый паренек лет восемнадцати. Он был взволнован до крайности, и губы его дрожали, когда он повторил, выпучив глаза на судей.
— Был, ей-богу ж был…
Председатель суда поспешил успокоить неожиданного свидетеля и устроил ему с Мотькой очную ставку. Паренек назвался Васей Суполовым, показал, волнуясь, что он служит в «Лондоне» подавальщиком и Мотьку знает, как завсегдатая трактира. Ничего более решительного Вася однако показать не смог, сколько ни трудился над ним прокурор.
Мотька продолжал решительно стоять на своем и не изменил ни на минуту простоватого своего вида, не изменил и тогда, когда по ходатайству прокурора был взят под стражу.
— Воля ваша — сказал он, простецки напяливая на глаза свою измызганную фуражку — воля ваша.
На этом допрос Мотька и кончился, не прибавив делу ясности.
VIIПрокурор начал свою речь как бы нехотя, раздумывая и обращаясь к самому себе.
— Граждане судьи, дело, которое развернулось перед вами, на редкость изобилует темными местами. Несмотря на тщательно подобранный следственный материал, несмотря на многочисленных свидетелей, в деле осталось много неясного, недосказанного. Но сами по себе факты просты в своей отвратительной очевидности.
В одно пасмурное утро молодую девушку, комсомолку Нину Гневашеву, находят убитой и изнасилованной. Около убитой находят финский нож и шапку убийцы, запачканную в крови жертвы. Шапку опознают и предъявляют комсомольцу Светлову, который тут же на месте признается в убийстве, истерически рыдая и выкрикивая: «Убил! Убил!»
Кажется, все ясно.
Но при внимательном анализе оказывается, что дело вовсе не так ясно и очевидно, как может показаться на первый взгляд. В деле оказывается очень много туманного, невыясненного до конца и недосказанного. И надо признаться, что до сих пор еще не договорены и не досказаны перед судом, пожалуй, самые важные слова, ибо главные действующие лица не желают говорить или говорят прямо противоположно друг другу. Но там, где молчат подсудимый или слишком хитрит свидетель, там полновесны и правдивы показания фактов, и к ним мы будем приглядываться с особым вниманием.
Прежде всего перед нами не бандитское убийство, не убийство с корыстными целями. Подоплека убийства какая-то другая. Убийству предшествовала какая-то трагедия. Корни этой трагедии следует искать вокруг убитой и убийцы, в их личных переживаниях. Что говорят об убитой свидетели?
Она прекрасная комсомолка, прекрасная работница. На работу была падка как на мед, и в общественной среде, в кругу интересов коллектива, протекала вся ее жизнь. Тут никаких разладов и недоумений у нее не было, и тут нечего искать почву для разыгравшейся трагедии. Если корни трагедии, разрешившейся убийством, и питались не только убийцей, но и убитой, то они были чисто личного характера. А что какие-то трагические переживания были у убитой, об этом свидетельствует записка, скомканная и разорванная на две части, найденная в углу комнаты. Это обычная записка, какую пишут самоубийцы перед смертью. Прежде чем убийца нанес удар, Гневашева сама уже думала о смерти. Следовательно, трагедия и со стороны убитой налицо, трагедия, повторяю, личная, ибо ни на какой другой почве ничего подобного у нее, повидимому, быть не могло. Какие же личные переживания могут быть столь сильны, чтобы заставить человека думать о самоубийстве? Семейные неприятности? У Гневашевой не было семьи. Одиночество? Но у нее была куча приятелей, товарищей, комсомольцев. Материальная нужда? Но, по показаниям свидетелей, те 82 рубля, которые она получала, вполне удовлетворяли Гневашеву, и она никогда не тяготилась отсутствием комфорта.
Остается предположить единственно мыслимое в данном случае — неудачную любовь. И это более чем вероятно. Правда, ни один свидетель не говорит точно о какой-нибудь постоянной склонности Гневашевой. Но именно это и придает трагедии Гневашевой особый, благородный отпечаток. Недуг ее был тайным. Она никому не рассказывала его: она стыдилась его, она считала его недостойным работника, который служит делу социалистического строительства. Ее диспут в пионерском лагере, переданный нам свидетельницей Печерской, бывшей с нею в отпуску, как нельзя более ярко говорит об этом. Она выдвигает на первый план дело и только дело. Все личное, и прежде всего любовь, она бранит, поносит, как может. И, понося любовь, она поносит жестоко самое себя. Свидетельница Печерская говорит, будто она ждала кого-то, прислушиваясь к дорожным шумам пробегавшего мимо шоссе. Да, она ждала, она рвалась к тому, кого любила, но тут же, у дороги, перед Печерской она проклинает, клеймит любовь, как нечто недостойное человека-работника. Вот где разлад Гневашевой, вот где корни трагедии, приведшей к предсмертной записке.
Почему она написала именно в день приезда? Почему Гневашева не покончила с собой раньше, там, в отпуску, где элегические, сентиментальные струнки звенели несомненно сильней? Очень просто. Записка была написана в день приезда потому, что Гневашева, приехав, узнала что-то, что толкнуло ее на игру со смертью. Но никто из тех, с кем она общалась обычно, не видал ее в день приезда. Она ни с кем в этот день не видалась, кроме… кроме двоих — Светлова и Кожухова. Светлов, как показывает свидетельница Печерская, встретил даже приехавших на пароходной пристани. Не потому ли Гневашева больше никого не видала в тот день, никого не хотела видеть в тот день, что Светлов встретил ее на пристани и сообщил ей что-то, что вывело ее из равновесия? Не потому ли именно Светлов явился на пристань, чтобы сообщить Гневашевой неприятную, может быть трагическую новость. По показаниям многочисленных свидетелей, он увивался вокруг нее, был в нее сильно влюблен, и ему было на руку сообщить о какой-нибудь неприятности с его соперником, может, о его женитьбе, измене или смерти. Это тем более вероятно, если принять во внимание категорическое утверждение Печерской, что Гневашева за все время своего пребывания в лагере никому не писала и о приезде своем никому не сообщала. Отъезд их был неожиданным, на три дня раньше предполагаемого, и, следовательно, чтобы встретить их на пристани, нужна было каждый день сторожить прибытия парохода.
И Светлов сторожил. Он бы ни за что не пропустил удовольствия первым сообщить Гневашевой свою убийственную новость. И он сообщил.
Идем дальше. Гневашева в припадке глубокого отчаяния пишет предсмертную записку. Но она не кончает с собой. Здоровая часть ее натуры в конце концов берет верх. Она переборола себя, она пережила свою трагедию, она покончила с ней. Она берет записку, рвет ее, комкает и бросает в первый попавшийся угол. Гневашева остается жить, остается работать, делать то, что для нее было самым важным.
И вот тут на сцену появляется убийца. Если, справившись с собой, оставшись жить, Гневашева как бы отогнала от себя прочь любимого, то тем более прогнала она навязчивого ухажера. И тот, который не получил ровным счетом ничего за свою информацию, взбесился. Он тоже выведен из равновесия: ведь свидетели показывают, что он, до тех пор трезвый, стал пьянствовать и опустился. Он решает действовать, добиваться с ножом в руках того, чего не добился приставаниями и мольбами. Но прежде чем вложить убийце в руки нож, посмотрим, что он собою представляет.
В нем две личины. Одна — он комсомолец средней марки, до самого последнего времени, пока он не был исключен из организации. Другая его личина, проглядывающая из-под комсомольской защитной маски, — эгоистическая барская натуришка — своенравная и мелкая, ставящая свои личные интересы выше всего. Это он получил по наследству вместе с благородной кровью и тонкими чертами лица от своих предков Светловых. И это его истинное лицо выглянуло в критическую минуту из-под свалявшейся с него шелухи. В его драме он ведет себя точно так же, как вели себя молодые поручики Светловы всех поколений, предшествовавших Григорию Светлову. Ведь в их семье молодые люди обыкновенно избирали военную карьеру, и каждый молодой человек обязательно бывал поручиком. Влюбившись, он усиленно ухаживает за Гневашевой. Она показывает ему всем поведением, что он ей не нужен, и, по показаниям свидетелей, «только чертыхается», когда он подходит к ней. Но он не отстает — поручики Светловы всегда добивались своего. Что из того, что она не хочет его любви? Он хочет — этого для него больше чем достаточно! свое он ставит выше всего остального. И он продолжает увиваться вокруг Гневашевой, приставать к ней. При случае он не прочь поподличать, забежать за три дня на пристань, чтобы сообщить ей неприятную для нее, но приятную для него новость. Дальше ведет он себя как все поручики Светловы. Любовная неудача — хорошо, он начинает пить. В запое топит он свои тонкие, деликатные чувствия, а потом угорелый, развинченный, берет в руки нож и убивает «злодейку», не пожелавшую осчастливить себя его любовью, посмевшую отвергнуть его высокую поручичью любовь. Так поступали все Светловы, и это не было для них, в сущности, опасным, так как влиятельные тетеньки ехали куда-то тотчас же хлопотать и заминали дело.
