Борис Лавренёв - Срочный фрахт
Остапчук так живо представил себе эту картину, что его неудержимо потянуло туда, где готовился к походу отряд. Ему стало скучно в одиночестве. Он вспомнил беседу с лейтенантом Пригожиным, разговор о том, что придется поскучать, усмехнулся и зевнул.
«Что ж, поскучаем, раз такое дело!»
Он проверил компас, пропеленговал указанное Пригожиным направление луча, спрятал компас и стал устраиваться.
Внезапно старшина насторожился. Далеко в синей мгле возникло голубоватое перистое сверкание. Оно дрожало над горизонтом и вдруг вытянулось к зениту тонким и острым мечом, казалось, коснулось высоких звезд и так же неожиданно упало вниз, рассекая ночь пополам. И этот голубой меч заметался в стороны над водой, как будто невидимый богатырь с яростью рубил светящимся клинком незримые призраки, наступающие из темноты. Он сверкнул так несколько раз и погас.
— Нервничают гансы. Психическая у них жизнь стала, — сказал вслух Остапчук, продолжая смотреть туда., где в воздухе, чудилось, еще мерцал отсвет потушенного немецкого прожектора.
Этот прожектор пробудил в старшине тревогу. Будет неладно, если немцы начнут светить во все стороны и нащупают плотик. Но тревога так же быстро улеглась, как и возникла. Остапчук сообразил, что прожектор вспыхнул слишком далеко, и если даже его рассеянный свет и достигнет плотика, он не сможет хорошо осветить его, и с такого расстояния даже в дальномер не разберешь, плотик ли это или выгнутые, как спины дельфинов, скользкие и мокрые ребра камней, окружающих плотик, гряду которых старшина заметил слева от себя в бледном сиянии прожекторного луча.
Он опять достал часы. Они показывали двадцать три часа пятьдесят восемь минут.
«Снялись уже… Как раз головной бон проходит», — подумал Остапчук и обрадовался. Теперь каждая минута приближала встречу со своими и возвращение в привычный мир катерной службы, к товарищам, к своей пушке, на которой он знал наизусть каждое пятнышко на краске ствола. И Остапчук обеспокоился уже совсем другой, бодрой, деловой заботой, размышляя, хорошо ли стер наводчик Чупрун излишек смазки на затворе, чтобы не случилось заедания механизма и пропуска в острый момент.
«Ровно два часа осталось», — подумал старшина.
Вдруг он схватился за лежавший рядом автомат. Ему почудилось, что к плотику подошла чужая шлюпка и неловкий гребец, зарыв веслом «щуку», окатил его холодным душем. Но никакой шлюпки он не заметил, а то, что увидел наяву, было хуже шлюпки. Море рябило и плескало мелкой волной в край плотика. Ветер усиливался. Он уже резал лицо и забивался за воротник.
И это он перебросил гребень волны через воздушный мешок и облил Остапчука.
Старшина схватился за часы, прикрыл их рукой.
Было ноль сорок пять.
Катера должны были подойти к двум. Оставался час с четвертью ожидания. Остапчук вспомнил жаркую клетушку кают-компании катера, дымящийся чай, душистый джем и сытный запах табака «Северная Пальмира», лицо лейтенанта Пригожина и его слова: «Может испортиться погода, тогда придется не только скучать, но и выкупаться».
Старшина посмотрел на пляшущую волну и зябко повел плечами. Потом бережно спрятал командирские часы, положил автомат на колени и прикрыл его полами пальто.
«Может, просто шкалик, — подумал он, — покуролесит — и уйдет. В эту пору они часто наваливаются».
Он уверил себя, что это именно так и что ветер скоро должен стихнуть. И ему стало веселее. Увеличивающаяся зыбь показалась ему совсем нестрашной. Пускай ее плещется — подумаешь, невидаль. Ну, вымочит немного, так в кубрике обсушат. Уже не так долго ждать. Катера идут. Они где-то в море, вот по этому самому пеленгу, и скоро они должны быть здесь, рядом.
А ветер продолжал набирать злость. Плотик уже не мягко покачивался, подымаемый ровным дыханием спящей водной стихии, а метался, танцевал и вздрагивал на натянутом тросе, как норовистая лошадь, которую тянут из стойла за повод и которая дергается и дрожит, упираясь в землю передними копытами и мотая головой с налитыми кровью глазами.
— Вот же, черт тебя дери, нашел время рассобачиться, сволочь! — укоризненно сказал Остапчук.
Ветер вздыбил плотик на гребне высокой, словно вылитой из черно-зеленого стекла, волны, подержал секунду и бешено швырнул вниз. Сквозь плеск воды Остапчук услыхал подозрительный хруст и, рванувшись вперед, увидел болтающийся на воздушном мешке мокрый хлястик брезентовой петли, оторванный ударом волны с одного края. Вырванное железное кольцо, а с ним вместе трос и вцепившаяся в дно кошка бесследно исчезли. Остапчук, похолодев, растерянно дергал пальцами обрывок брезентового хлястика.
Освобожденный от привязи плотик вертелся, приплясывая на волнах, как пробка, и необузданный ветер быстро нес его в темную пропасть беснующейся воды. Это было хуже и страшнее всего. Что бы ни происходило вокруг, Остапчук не мог, не имел права удаляться от места, на котором его оставили до подхода отряда. Весь отряд, девять боевых кораблей, на каждом из которых были друзья и товарищи, рассчитывал на то, что Остапчук будет именно там, где он был высажен с «237-го».
С того момента, как он покинул палубу своего катера, Остапчук перестал быть Костей Остапчуком, веселым гитаристом и шутником. Он перестал даже быть старшиной и командиром пушки. Он стал живым маяком, маяком, который в условленный час должен был показать отряду путеводный огонь, указывающий единственно верный курс в берлогу врага. Только он мог показать этот путь, только от него зависела теперь точность и своевременность удара. Если проблески его фонаря засверкают из другой точки, удаленной обусловленной хотя бы на два-три кабельтовых, это уже грозит непоправимой бедой. Флагманский штурман поведет отряд на проблески, мигающие в стороне от верного направления, катера с полного хода ударятся нежными и тонкими корпусами о камни и тогда…
Охнув, Остапчук схватился за уложенные на дно короткие весла и стал лихорадочно прилаживать их. Он вспомнил виденные им при отблеске прожекторного луча камни, выступающие из воды не дальше двадцати метров от его якорной стоянки. Только бы догрести до них и как-нибудь зацепиться. В плотике лежит еще запасной фалинь. Воткнуть весло в какую-нибудь расщелину камня, замотать конец и, придерживаясь руками, ждать. Ждать остается немного, и этот чертов ветер должен же утихнуть. А расстояние от его прежнего места до камней так незначительно, что разница в точках появления огня не может повредить правильному подходу отряда.
Остапчук греб, торопясь, глубоко зарывая весла в воду, не обращая внимания на летящую в плотик через борт пену и брызги. Хотя вода уже стояла на решетке и он чувствовал, как она леденит его тело через кожу штанов, он продолжал грести, поминутно оглядываясь, чтобы не сбиться с направления на камни, подгребая то одним, то другим веслом. Плотик с трудом продвигался против ветра и волны. Время текло невыносимо медленно. Наконец изнемогающий и весь взмокший от гребли в теплой одежде старшина увидел голую, выгнутую спину камня, покрытую космами водорослей, совсем рядом. Сделав последний сильный гребок, он вырвал правое весло, перевернулся, встав на колени, лицом к камню и занес весло, чтобы удержать плотик на месте, когда его нанесет на камень.
Но он даже не успел опустить весла. Резкий толчок поставил плотик вертикально на ребро, и Остапчук выкатился прямо на скользкий каменный хребет. Следующим ударом волны плотик опрокинуло, и он накрыл старшину, который барахтался на каменном горбу, цепляясь за водоросли. Еще раз взмыла волна, упала, обнажив камень, по которому, шипя, сбегали струи, и Остапчук остался на камне, в дикой растерянности смотря, как исчезает крутящийся в пене плотик.
Первой мыслью старшины было догнать плотик. Но сейчас же он отказался от этого предприятия. Хотя капок и поддержал бы его на поверхности, но плыть в резиновых сапогах, в бушлате на таком волнении вперегонки с невесомым, надутым воздухом плотиком было бессмысленной затеей. Плотика все равно не догонишь, а самого море уволочет черт знает куда. И при этой мысли старшина опять увидел перед собой, как наяву, кают-компанию катера, лейтенанта Пригожина, отдающего ему свои часы, и услышал голос командира:
— Крепись, Остапчук!
Он выплюнул изо рта соленую воду и шершавые нити водорослей и, упираясь руками в камень, крикнул, как будто надеясь, что лейтенант Пригожин услышит его голос среди рассерженного моря:
— Креплюсь, товарищ лейтенант.
Может быть, впервые за время войны то короткое и важное слово, которое приходилось слышать каждый день и в котором был заложен самый главный и большой смысл жизни и действия человека, применяющего оружие для защиты своей чести и свободы, свободы и чести своей родины, слово «долг» получило для Остапчука в эту минуту ослепительно яркое и заполнившее все его сознание и все его существо значение.
