Сергей Черепанов - Утро нового года
«Скажу, пожалуй, Яшке скажу, — решил про себя Корней, и это облегчило его. — Вот так и скажу, как было!»
Однако на следующий день он пробыл долго на базаре с матерью, а когда вернулся, то встретился с Яковом совсем для другого разговора…
11Воскресения теперь приносили скуку, Тоня Земцова не знала, куда от нее уйти. По привычке она еще выглядывала на улицу, дожидалась Корнея, расставание с ним не закончилось. Он больше не появлялся. Стучал ли кто-нибудь по коридору каблуками, она вскакивала и бросалась к двери. Нет, это не он! А впереди длинный день, хоть реви! К Наташке в больницу в такую рань не пропустят, у Семена Семеновича готовятся к встрече гостей, все подружки из общежития с парнями уехали в город, на площади пожарные проводят учения, на той стороне улицы выполз на лавочку греться на солнце старик в шапке и валенках. Пойти к Якову? Зачем? С каким делом? Разве хоть побыть с Авдотьей Демьяновной.
К домику Авдотьи Демьяновны можно было пройти в обход через две улицы или прямо переулком мимо Чиликиных. Тоня направилась прямо: она не считала, себя виноватой.
У двора Марфы Васильевны, наглухо закрытого, словно покинутого жильцами, валялся срубленный тополь. Свежий пень еще продолжал жить, сок пенился и пузырился, отекая вниз по корью, а тополь с заброшенной к дороге вершиной издыхал в великой печали.
В переулке дощатый забор, утыканный гвоздями, — даже воробью сесть негде, — тянулся впритык к ветхому пряслу огорода Авдотьи Демьяновны.
Лишь возле солончакового клина, где Яков ставил селекционные опыты, в заборе зияла провалина. Еще в начале весны налетел со степи шальной ветер, сорвал две доски, и с тех пор они свешивались в траву, а поверх них в простор, к свету потянулись из сада плодоносные ветви яблонь.
Домик же Авдотьи Демьяновны, бедный и ветхий, глядел на улицу с милым и веселым прищуром. По всему его фасаду, припрятав под зеленью побитую штукатурку, буйно разросся хмель и почти до карниза вымахали цветущие мальвы.
Возле калитки гоношились сизари, прикормленные доброй старухой.
Заметив Тоню, они насторожились, затем почти из-под ног дружно вспорхнули и перелетели под застреху крыши.
Из сеней, через раскрытые двери, Тоню обдало домовитым ароматом свежего хлеба на дрожжах и пряной прохладой вымытых с песком березовых половиц.
Яков в одних трусах стирал на поляне белье. На меже дымился легкий летний очажок. На плите фырчал железный бачок, выплескивая мыльную воду. Тут же, возле очажка, на самодельном стульчике сидела и сама Авдотья Демьяновна, тихо постанывая, — хворь никак не отпускала ее уже много лет. Врачи говорили, что хворь от пожилого возраста, советовали терпеть и мириться; она терпела, но не мирилась и лечила себя домашними снадобьями.
— Ну, заходи, — позвала Тоню Авдотья Демьяновна. — Не в частом бывании у нас.
— Она человек занятой, — подсказал Яков.
— А ты, — проворчала на него Авдотья Демьяновна, — не вводил бы девушку в сумление. Пойди хоть штаны надень…
— Пойди, пойди! — распорядилась и Тоня.
Когда Яков, перепрыгнув через таловой тын в оградку, скрылся в сенях, Авдотья Демьяновна повернула стульчик спинкой к солнцу, растерла колени и пожалобилась:
— Вот дочери нет, плохо! Слыхано ли дело, парню бабьей работой заниматься? От людей зазорно! А деваться некуда. Потом станет еще хуже. Уедет Яшенька на целину, запустею я. Придется жить с найму.
— Отговорить бы его, — сказала Тоня, присаживаясь рядом на траву. — Хотите, я за это возьмусь?
— И-и, матушка моя! Нашего брата, уральца, конем не сшибешь! Я уже советовала: кончи сперва учение, все ж таки ведь дома, не в дальней стороне. Чуть чего непонятно, сбегать спросить, как рукой подать. Малость заскудаешься здоровьем али с простуды, так тоже под своей крышей. И в баньке в охотку попаришься, и на ночь после теплого чаю на печке угреешься. Успеешь, мол, наживешься досыта по-всякому. Жизнь-то эвон какая до-олгая, разное место увидишь. А он только и бьет в одну точку: надо, дескать, мне за отца и за себя сработать!
— Значит, не отговорить, не послушается он.
— Я уж и то отступилась.
— Потом он вас, наверно, к себе увезет, обживется когда на целине.
— Так и решили, да ведь дотяну ли я, пока обживется? По совести если рассудить, надоело мне здесь, сама я в деревне выросла, так уж в деревне бы и свой век закончить.
— А я тоже по деревне скучаю, — сказала Тоня. — Вот, кажется, люблю свою работу, токарный станок, будто родной, и сколько красоты есть в металле, какие удивительные вещи можно делать, но к мастерской никак не привыкну. Очень уж как-то грязно у нас, неуютно, воздух тяжелый и неспокойный. Мы с девчатами цветов вокруг мастерской насажали, цветут уж они, а жалкие-прежалкие, все в пыли. Самое же главное — неспокойно. Без цветов можно обойтись, но если каждый день только и слышишь: «Давай, давай! Поспеши, поторопись!», не успеешь толком проверить, хорошо ли деталь получилась, как ее Семен Семенович в цех посылает, машину ремонтировать. Так красоты в своей работе заметить не удается, только одна усталость. Знаете, Авдотья Демьяновна, не уехать ли и мне на целину, вместе с Яковом?
— Да ведь ты, кажись, замуж собиралась? — пытливо поглядела на нее Авдотья Демьяновна.
— Раздумала!
— Поди, с Корнеем поссорилась?
— Без ссоры, просто так… разошлись!
— И то! Не ко двору бы ты им пришлась. Не знаю, кто, какой ангел-архангел с Марфой сумеет ужиться? Гребет-гребет и все никак не насытится! Прошлой осенью машину легковую купила. Спроси-ко, для какой надобности? Не в плуг же запрягать! Заперла ее в сарай, как арестанта. Иной раз выкатит во двор, посидит в ней, поблаженствует и обратно под замок! Эка радость-то! Но ты, все же, доченька, не поторопилась ли?..
Тоня сорвала стебелек пырея, жестковато сухого, с пушистой метелкой, раскусила его пополам.
— Сама не знаю…
Авдотья Демьяновна опять кинула на нее испытующий взгляд, потом в ее взгляде мелькнул лукавый огонек.
— А давай-ко поворожим маленько!
— Как это?.
— Так и поворожим, как в девках случалось. Я ведь в девках-то не раз по миленку сохла. Не шибко баская была. Вишь, руки-то у меня чисто мужичьи и по фигуре не складна. А приглянулся миленок ходовой, удалой, исстрадалась, было, по нему. Вот и научилась ворожить. И карты раскладывала, и черные бобы на столешницу кидала, и воск топленый в кадушку капала. Попробую теперь, не разучилась ли. Дай-ка сюда травинку!
Метелку пырея она раскрошила в ладонях, рассыпала рядком на подол юбки.
— Ну-ко, пушинки-соринки, на место ложитесь: которая к сухоте-скукоте, которая на стежку-дорожку, которая на зелен луг, на ясный месяц, милому на горячее сердце! Какой он молодец наш: кудрявый и чернобровый, либо рыжий и лысый, тополь стройный, либо коряга болотная?
— Ох и выдумщица вы, Авдотья Демьяновна! — засмеялась Тоня.
— А как же, милая, без шуток и выдумок жить? Я в жизни была веселая, озорная, неусидчивая. Где бы поплакать, а я смеюсь! Бывало, мелешь такую чепуху про удалого-то молодца, вертишь языком про валетов бубновых, про королей червовых, и все так кудревато, а поглядишь вокруг, и люди, что рядом с тобой, тоже веселые. Да вот теперь, кажись, разучилась. — Она грустно вздохнула и покачала головой. — Скудаюсь здоровьем постоянно.
— Может, мне у вас поселиться, если Яков уедет? — спросила Тоня. Она уважала эту старую женщину, не сломленную ни деревенской бедностью, ни заботами, ни тяжелым трудом на кирпичном заводе.
— Тебя-то я завсегда рада принять. По женскому делу с тобой еще лучше. Яша хоть и душевный у меня, но все ж таки парень, в наши бабьи помыслы не умеет входить.
Яков вырядился в новые наутюженные брюки, в белую спортивную майку, причесался, как на гулянье.
— Это ты в таком виде собираешься белье полоскать? — стараясь быть строгой и деловой, спросила Тоня.
С ним она не стеснялась. Яков оглядел себя.
— Разве плохо?
— Не дури, Яшка! — пригрозила Авдотья Демьяновна. — Шаровары мыльной пеной забрызгаешь. Поди-ко, костюмов у тебя дюжина!
— Не получится из тебя прачка, — вставая с поляны, сказала Тоня. — Дай-ка сюда бабушкин фартук! И помогай! Неси сюда бак!
Белье она переполоскала быстро и ловко, потом, выпрямившись от корыта, с напускной строгостью, как сестра выговорила Якову за небрежность — простыни он перекрутил до дыр.
— Вот женишься на какой-нибудь барышне да испортишь ей шелковое белье, она тебе задаст жару-пару!
— Такая, с шелковым бельем, за меня не пойдет, — отшутился Яков. — В ее поле зрения попадают сыновья полковников и директоров. Ей каждое лето Сочи нужны, Крымское побережье, крупный аккредитив и вообще уготованный на земле рай. А обыкновенная девчонка, если согласится за меня выйти, то я ее сам не возьму.
