Алексей Кирносов - Перед вахтой
— Разве надо о чем-нибудь думать? Я ни о чем не думаю.
— Чем же ты занята?
— Живу. — Она улыбнулась недоуменно, как бы не совсем доверяя своим ощущениям. — Мне так радостно.
Приблизилась к нему и замерла, обняв сильными руками. Он не понимал и сомневался.
— Кто дал тебе такую радость? — спросил он ревниво.
— Ты, — сказала она.
Это прозвучало лестно, но ничего не объяснило. На следующий день она проводила его до КПП, обняла и поцеловала на виду у посторонних, без смущения и властно.
Наступила первая послеотпускная суббота. После большой приборки на увольнение построились двадцать три человека — только им изо всей роты и удалось сохранить за эту неделю учебную и строевую невинность.
— Не густо, — оглядел строй главный старшина Лев Зудней — Словно как после атаки на огневой рубеж. И что мне странно: никто не приходит проситься!
— А я? — выглянул из-за вешалки Герман Горев.
— Вам не положено, — отсек главный старшина. — У вас десять суток неувольнения за невыход на утреннюю зарядку.
— Мне нужно, — громко вздохнул Герман. — Совершенно необходимо!
— Что-нибудь случилось? — смягчился Лев Зуднев.
— Видите ли, товарищ главный старшина, — издалека нанял Герман Горев, — это может показаться странным и даже смешным Это поймет только тот, кто всей душой любит животных, — человек, который еще в раннем детстве подбирал и таскал домой всяких бродячих кошек, а в школе был непременным членом кружка юных натуралистов. К таким людям относится моя мама. Когда я, покинув дом, поступил в училище, мама, чтобы не оставаться в одиночестве, завела овчарку. Громадный красавец пес по имени Гард, с двумя дипломами и с золотой медалью. Он один для нее теперь отрада и утешение. И вот вчера омерзительный нетрезвый хулиган швырнул палку и перебил Гарду переднюю лапу. Мама вне себя от отчаяния. Я звонил домой, там стон и слезы. Надо везти собаку в ветеринарную лечебницу, но пожилой женщине это не под силу. И если собака умрет от гангрены, мама снова останется одинокой.
— Оригинально, — покачал головой старшина роты. — На моей памяти в училище не было случая, чтобы курсант обращался за неположенным ему увольнением по причине болезни собаки. Очень нешаблонно! — причмокнул он губами. — Бесценный экземпляр для моей коллекции. Пожалуй, я вас отпущу, и даже с ночевкой. Одевайтесь, Горев, и становитесь в строй… И прекратить всякие смехоечки! — скомандовал Лев Зуднев. — Любовь к животным — это единственная слабость, которую может себе позволить профессиональный военный!
— Болваны, чего смеются, — бормотал Герман, пристраиваясь к увольняющимся. — Я ведь правду говорю… Только к Гарду уже вчера приезжал ветеринар, и все в порядке.
Лев Зуднев роздал увольнительные и вывел жиденький строй за КПП. Резкий ветер прохватил Антона, и стало зябко, и он усмехнулся, вспомнив, как стоял полчаса в ледяной воде и не испытывал никакого холода. Много неизведанных сил пропадает в тяжелом на подъем организме человеческом, подумал он. На зарядке пятьсот метров пробежишь, и уже ножки ноют, а на летней практике пятикилометровку сдавал по приказанию начальства — и ничего, не помер, пробежал в пределах спортивной нормы, да еще потом до отбоя играл в волейбол с командой второй роты… Сил в организме запасено, как у хорошего боцмана покрасочного материала. Так просто ни за что не даст, скажет: нет ни грамма, но чуть грянет пожарный случай — визит министра или какой-нибудь поход дружбы — выложит из своих загашников столько, что весь корабль заново покрасить хватит. «Может, йога научит распоряжаться этим аварийным запасом по усмотрению ума, — размечтался Антон. — Может, приобрету я такую способность: сразу собрать силы в единую точку — и выложить мгновенно, взрывом!»
Нина была одета по-домашнему — в том зеленом платье и тапочках с помпонами, как впервые предстала здесь перед Антоном в том памятном октябре. И сразу дух его размяк, грудь наполнилась упругим и теплым, руки потянулись к ее хрупким плечам, и напрочь вылетели из головы строгие мысли овладении собой и концентрации воли.
— Наконец-то ты не пахнешь своим гадким одеколоном, — сказала Нина. — У тебя улучшился вкус?
— После отпуска все бедные, — объяснил Антон. — Освежаемся водичкой, так что вкус тут ни при чем. Хорошо еще, что я не курю, а то от меня несло бы сигаретами «Северные», но шесть копеек пачка.
— Хилый ты у меня мужичок, — сказала она. — Не пьешь, не куришь, в карты не играешь и любишь одну женщину. В гусарский полк тебя бы не взяли.
— Я обиделся, — сдвинул он брови. — И вообще, в отпуске я пил вино из литровой посуды и три часа пребывал с девушкой в ночи и в отдельной комнате.
— Болтушка, — рассмеялась она, — ты никем не увлекся, я же это чувствую, мой хороший.
— Ты сегодня тоже хорошая, — сообщил ей Антон, задумываясь попутно о том, каким же таким чувством она может чувствовать, увлекся он кем-нибудь или не увлекся. — Все твои мысли дома, и глаза не блуждают под потолком. Скажи, что с тобой было?
— Какое это сейчас имеет значение? — ласково сказала Нина. — Не бойся, ничего не будет от тебя скрыто.
— А почему нельзя знать сейчас?
— Дай мне немножко покапризничать, — улыбнулась она.
— Ну, валяй капризничай, я не препятствую. Судя по твоему туалету, ты никуда сегодня не собираешься?
Она низко опустила голову:
— Мало же ты понял, глядя на мой туалет…
…Потом она сказала:
— В консерватории сегодня вечер.
— Программа?
— Эстрадный концерт и танцы. Вечер в какой-то степени исторический, ибо впервые мы пригласили к себе эстраду.
— Наверное, великие метры вертятся в своих гробах так, что на могилах шатаются памятники, — сказал Антон. — Только на концерт мы, пожалуй, опоздали.
— Может быть, не совсем. Все интересные номера оставляют на конец. И вообще — я хочу.
— Тогда сыграем марш.
Концерт еще не кончился. Похожий на испанца черногривый тип, растягивая к ушам усики, пел под гитару:
Говорила Поля Коле:
«Твое место, Коля, в поле».
Но ответил Коля Поле:
«Мое место в «Метрополе»!»
— Кажется, это не классика, — отметил во всеуслышание розоволысинный сосед Антона.
— А тоже смешно, — кинул Антон через плечо, и розоволысинный поперхнулся.
Нина крепко сжала Антону руку, зашептала на ухо:
— Это же профессор…
Бурные аплодисменты зала не позволили ему расслышать фамилию. Иссушенным хоралами студентам нравился Коля в «Метрополе».
Частушечник, наконец, выдохся и уступил площадь конферансье.
Тот сказал, приложив ладонь к сердцу:
— Да, и я был студентом. Милые, незабвенные времена! Грыз науки, жил в общежитии — стол, шкаф, четыре кровати. А над Васиной надпись: «При пожаре выносить вместе с одеялом».
Шутка имела средний успех. Отпустив еще полдюжины подобных, конферансье осведомил:
— Выступает Ральф Сарагосский, у рояля Веньямин Тыквин. Музыкальный фельетон Антона Охотина «Ярмарка чудес»!
— Ого! — сказала Нина и всем корпусом повернулась к Антону. — Как это понимать?
Кровь бросилась Антону в лицо, и дыхание стеснилось. Справившись с дыханием, он ответил:
— Погоди, сейчас соображу… Ага… Когда были в Москве, Гришкина мама показала «Ярмарку» одному артисту, и тот взялся исполнять. Я получил восемьдесят гульденов и был доволен по самые уши. Но как эта штука попала к Ральфу Сарагосскому, это для меня непонятнее, чем природа всемирного тяготения.
Веньямин Тыквин засинкопил по клавишам. Ральф Сарагосский начал фельетон чуть не с середины, и ошеломительная радость Антона от этого существенно померкла. Чужие вставки (ужасно, по его мнению, бездарные) резали слух. И мелодии были не те, под которые исполняли «Ярмарку» Сенька с Германом. Нет, совсем не те были мелодии, куда как хуже.
— Грабит, врет и калечит, — сказал он. — Совестно слушать. Никому не говори, что я автор.
— Не кокетничай, — упрекнула Нина. — Очень хорошо. Слышишь, все смеются.
— Большая похвала, — буркнул Антон. — И над Колей в «Метрополе» все смеялись.
— Конечно, конечно, — закивала Нина. — Твоя поэзия на три ступеньки выше, рукой подать до хрестоматии… Дурачок, — погладила она его рукав, — ты, в самом деле написал хорошие стихи. Видишь, их исполняет уже второй актер, а может, и еще кто-нибудь исполняет. Гордись.
— Ладно. Буду. В часы досуга, — уныло проговорил Антон. — Вот опять извратил мысль…
— А люди довольны и смеются, — сказала Нина.
— Сейчас освищут, — вздохнул Антон.
— Ох ты и кокетка! — уязвила Нина. — Уймись. Скучно. Антон умолк.
Розоволысинный профессор склонился в его сторону:
— Простите меня за мой слух… Но ваши стихи хоть в какой-то мере напоминают литературу, а все прочее…
