Всеволод Иванов - Серапионовы братья. 1921: альманах
С. Новожилов
Печать Секретарь
Буква «п» в подписи была пропущена (вместо «волпродотделом» напечатано — «вол родотделом»)
Побережненский председатель в час сварганил общую сходку и начал производить отбор среди кряжистых побереженцев; всяк особо годных «на племя» ядреных девок, баб и нагулявших жир мужиков и парней от прочего народу отделил и такое сделал объявление:
— Приказ есть на племя поставить народ, по две икзимпляры обоего, стало быть, полу. Потому Расея ведет войну, и надо ей здорового народу. Списки, стало быть, нынче в волость, до особого распоряжения, а потом вас, стало быть, в Москву на богатый паек.
Мужиками что, другие даже рады, а бабы да девки в плач, — спасибо, дьякон из соседнего села, служащий в волости делопроизводителем, разъяснил небывалое дело.
А теперь пошли новые слухи, загуторили по избам мужики о том, что близко стоит «агличанка» со своим будто бы королем, который-де не хочет, чтобы у православных была коммуна.
По тракту месят снег красноармейские эшелоны, пройдет один, и снег сразу станет рыжим от потных солдатских ног. По ночам слышно, что где-то далеко тарахтят пушки.
Пим прячет Цукера в сторожке.
— Хоть ты и не наш, а человека отходишь, и жалко, коли словют опять, опять посодют. А начальства сюда набежало страсть, не ровен час наскочишь. Сиди знай…
— Скучно, дедушка, сидеть. Вот придут англичане, и мы с тобой заживем. Довольно нам под колом жить.
— Что в них, в твоих англичанах; ихний король нам не помощник… не разборщик наших делов…
Цукер морщится, потом смеется.
— Может быть, ты прав, дедушка… но скучно так, без просвету, тяжело без солнышка.
— Без Бога тяжело, — вразумляет Пим.
— По-моему, дедушка, Бог — это солнце…
— Ишь, ишь…
Помахивает головой Пим, поскребывает в мохнах.
— …какой горячий. То-то все скоро у вас. Бог — душа, а душа в теле. Ну и раскинь теперь: зачем ей солнце? Не так за соху берешься, голубок.
И мужикам, пришедшим спрашивать, принимать иль нет им английского короля, коротко отрезал одно:
— Не о том пришли спрашивать! Что он, вам поможет сработать?
Мужики соглашались, тяжело догадываясь.
— Оно и правильно, что аглицкий король — не помочь, да вот коммунары на разверстке объегорили да прижали девок трудовой работой, а через то девки бегут в совет записываться гражданским браком — будто в браке, чтобы освободили, а отсюда разврат и божескому закону разор.
И решили мужики так: аглицкому королю не мешать проучить коммунаров и самим проучить, ежели подвернутся, а там, посмотрев, что из этого выйдет, положиться на волю Божию, дожидаясь случая.
— Что ж, Божий удел, — наставлял Пим, — только осторожнее надо, мужики, тише… Ведь концов-то не видно. Как знать, где концы-то спрятаны. А бояться никаких земных владык нечего, вот Микола Мирликийский не боялся…
И Пим истово крестится на сурового угодника в пурпурной митре.
Мужики горланили:
— Черта лысого нам бояться…
И все же боялись.
И жизнь шла так же сама по себе, как солнце по небесному своду, с утра и до ночи.
XII. Осада
Война! Подъяты наконец,
Шумят знамена бранной чести.
На плацу ночь. В штабе ярко. По стенам ползут черные проволоки полевых гудящих телефонов. Донесения наблюдателей, рапорты батарей, нервные звонки политкомов. Ходят, хлопают дверьми, залпом глотают остывший серый чай в захватанных стаканах. На столах среди бумаги корки хлеба, и со стенки Троцкий в раме, брезгливо выпятив нижнюю губу, озирает усыпанный окурками пол.
Племянник Дондрюков, спокойно посапывая толстым носом, прихлебывая жидкий чай, слушает телефонограммы…
«Начукрепрайона №»
«Начукрепрайона №»
И в каждой: «…просим… просим… просим…»
И отвешивает нос уверенно и мерно:
— …в порядке боевого приказа срочно отправить…
— …в порядке боевого приказа немедленно…
— …нет возможности удовлетворить…
А у стола толпится народ; каждый сует руки, разъясняя, что его дело действительно не терпящее отлагательства.
Отталкивая очередь, к самому уху Дондрюкова наклоняется нашептывающий бледный начальник оперативной части.
— Чека просит усилить охранение…
— А как же галерейные?
Военспец устал. Он чувствует, что ему все равно… он даже рад концу… так или иначе, пусть скорее, хоть какой-нибудь исход семидесятидвухчасовой непрерывной трепки… на его губах непонятная тонкая улыбка; такая тонкая, как лист бумаги…
— Они? Они взорвут изнутри.
— Вы думаете?
Дондрюкову противно ощущать, как апатия с батарей и сумятица политкомов, требующих уничтожения партийных списков, вносят в штаб отвратительную гнилостную струйку, но как бороться?
Он видит Пушкова, прикомандированного парткомом в штаб и получившего предписание отправиться с командой для охраны тыла, еще здесь…. когда тому давно надо быть на месте.
Пушков чего-то медлит, тыкаясь слепым щенком между сменяющейся вереницей. Услышав вторичный приказ, он вяло бормочет:
— Господи… как надоело…
Но надо быть осторожным и спокойным; в этот час передышки еще ничто не решается… вялость у нас, но эта же вялость и у них… и потому…
Дондрюков, туже подтянув широкий офицерский пояс, медленно цедит слова:
— Мы не герои, но… Надо удержать форт! Выгнать всю галерею за исключением тех, кого сочтет нужным ЧК оставить в заключении… по этому вопросу обратитесь к товарищу Кате… галерейных занять рытьем окопов в слободе, само собой разумеется, под усиленной охраной. Волнение в тылу снять, не стесняясь применения оружия. Усилить выдачу продовольствия. Вот мое мнение как военного руководителя… я думаю…
Он не спеша мутными от бессонницы глазами обвел штаб.
— …что партийные товарищи и политическая часть санкционируют издаваемый мною, в этом смысле, приказ…
Высморкавшись и стукнув квадратной ладонью по заваленному бумагами столу:
— Так!
Дондрюков выходит, обняв за талию бледного своего помощника.
— А вы… не волнуйтесь…
И, оставив его у подъезда, кличет вестового Семку, чтобы пробраться с Семкой к церкви Федора Тирона.
Колокольня сегодня молчит. Нет привычных медленных и долгих звонов.
— Семка… ах, забыли инструмент, топор, что ли…
— А зачем, ваше высок-л-блг-родие?
Дондрюков не замечает, что Семка вдруг начал титуловать его по-старинному, как в царской армии.
— Доску надо оторвать! Я в церковь хочу.
— Ваше высок-л-блг-родие, да я ее махом, руками сорву. Разве такой трухлятиной церковь забьешь?
И по дороге думается Дондрюкову о тех людях, что хотели гнилушкой забить церковь.
Действительно смешно…
Пока Семка отдирал от дверей церкви гнилую доску, Дондрюков впервые увидел, что его вестовой почти босиком, в размокших, распустившихся лаптях.
— Семка, как же ты так?
— Да я бесперечь босой, только подремонтят, опять обломаю; товар, что ли, нынче изъянный… Да не я один.
Проходя по темной промерзшей церкви с электрическим фонариком в руках, еле-еле нащупал племянник Дондрюков у правого разрушенного придела холодную ржавую решетку, прочно огородившую усыпальницу генерал-поручика и кавалера Дондрюкова, храбро маршировавшего когда-то по бастионам Рвотного форта с черной заплаткой на носу.
Дондрюков-племянник опустился на одно колено. Молиться?.. Кому? О чем? За босых солдат, не знающих, что делать…
Или еще… вот-вот, чего не хватает… Честность, долг. Это от генерал-поручика. Они умели, когда надо, умирать. А зачем? Но это, может, и не важно… Дисциплина— тоже!
Ветер бешено ворвался в церковь, прошелестев хвостом у развороченного на дрова иконостаса.
— …кругом разврат…
Дондрюков, сунув пальцы за широкий офицерский пояс, попробовал: крепко ли стянут он?
— Пойдем, Семка!
Чинно отпечатываются шаги по панели, и солидно тилинькают дондрюковские шпоры.
В штабе толчея, предписания пишутся огрызком карандаша на смятой, еще с крошками хлеба, бумаге.
Но Дондрюков-племянник не только спокоен, а и решителен. Он знает, как надо поступить… Надо заразить решительностью окружающих. Почесав нос, он начинает отвешивать каждое слово отдельно:
— Моя… задача… удержать… форт…
Вдруг умолкли гудливые полевые телефоны — остановилась кровь — в штабе замерло сердце.
В широко распахнутую дверь вбегает цирульник Федя.
— Несчастье! Мы окружены!
У Дондрюкова покраснел затылок и поднялись четырехугольные плечи.
— Ах так! Ничего… Мы должны быть героями. И чепуха станет правдой… Да… такое наше время, чтобы герои кругом…
