Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович
— Определенно! Когда у него серьезная операция, он прямо горит. Мы все его понимаем. Больные тоже понимают! — Хижняк поднял и без того вздернутый широкий нос, горделиво прищурился. — Они потом чувствуют себя вроде причастными науке! И хвалятся тем. Да и всякий при случае расскажет вам о сделанной ему операции с пребольшим увлечением и о хирурге Аржанове отзовется уважительно. А в бытовом плане Лена насчет благодарности верно сказала, тут я к ней присоединяюсь, — добавил Хижняк, ласково взглянув на жену.
Слова Хижняка не опровергали юношески возвышенного мнения Варвары. Интересный больной!.. Конечно, интересный для клинического наблюдения, которое потом можно использовать для теории и практики на общую пользу. Логунов сам был высокого мнения о человеческих свойствах хирурга Аржанова.
— Насчет остального я с вами обоими не согласен, — сказал он, продолжая думать вслух. — Людей тяготит злая зависимость, а не чувство признательности. У нас благодарность должна стать в один ряд с верностью и честностью. Почему? Да потому, что мы все трудящиеся люди. Значит, и любая помощь одного человека другому является в нашем обществе не благотворительностью за чужой счет, а затратой собственного труда. Тот, кто уважает труд, сумеет быть благодарным и за помощь в беде, и за науку в цехе, и за хорошее произведение искусства. Чем лучше мы станем жить, тем краше будет благодарность, потому что больше внимания и времени сможет уделять человек человеку. Не неловкость вызывает такое отношение, а привязанность, дружбу, желание самому стать сильным и, в свою очередь, поддержать слабейшего товарища, помочь ему вырасти. Вот это и называется трудовой коллектив!
— Верно! — Хижняк засмеялся и махнул рукой, словно перечеркивая сказанное им самим. — Шут его знает, как легко вдаваться в крайности! Я в молодости доверчивый был до смешного. Сколько денег у меня пропадало! Вот Лена знает, не даст соврать. Попросят, бывало, взаймы, и, если есть, никогда не отказывал: совестно как-то отказать. А напомнить потом про долг спять же совестно. Ну и глядишь: рассохлись отношения. Так и суждение возникает: по опыту будто верное, а в корне посмотреть — никуда не годное.
68Гости Пряхиных всегда чувствовали себя свободно, потому что Пава Романовна никого не старалась занимать.
— Мое дело — позаботиться, чтобы в квартире чисто было и уютно и стол накрыть как следует. А потом разрешите мне повеселиться, — говаривала она знакомым. — Пусть каждый развлекается по способности.
За столом она никого не потчевала, не приставала с уговорами отведать кушанья. Она не забывала подкладывать то того, то другого лишь на свою тарелку. Видя, что на них не обращают внимания, гости торопились порадеть о себе сами, и с блюд все как ветром сметало.
— Форменный цыганский табор, — сказала Елена Денисовна, побывав однажды у Пряхиных. — Все танцуют, поют, разговаривают, и никто никого не слушает. Не чувствуешь, что находишься в семейном доме. Такие сборища только в складчину и устраивать!
На такой вот вечеринке, где действительно все разговаривали одновременно, где, не умолкая, звучала музыка, — то патефон, то радио, то кто-нибудь присаживался к пианино, — находилась в это время Ольга. Она сидела рядом с Тавровым и, чуть откинув красивую голову, сощурив блестящие глаза, внимательно выслушивала его. Перед этим он прочел ее маленькую рукопись — последний вариант очерка о Чажме — и теперь, не стесняясь окружающего шума, высказывал свои соображения:
— Получилось интересно! Вы сумели показать человека в большой работе. Его видишь. Тут все играет. Вот старуха эвенка благодарит его за поездку на курорт. Как будто пустяковый эпизод, а через него раскрывается новый быт местного населения, и заботы Советской власти, и даже то, что у нас есть свой прекрасный курорт для ревматиков…
— Довольно о делах! — перебил Таврова подошедший Пряхин.
Ольга оглянулась на танцующие пары, вопросительно посмотрела на Бориса. Тот улыбнулся и развел руками. Ольга встала. Потом ее приглашали снова и снова. Она уходила нехотя и вся сияла, торопливо возвращаясь. Щеки ее разгорелись, шея, открытая грудь и руки, обнаженные до локтей, тепло смуглели над бархатом вечернего платья.
— Сегодня вы просто очаровательны! — сказал Пряхин, засматриваясь на нее.
— Может быть… — рассеянно отозвалась она и, быстро дыша, легким движением опустилась на стул возле Таврова.
Край ее длинного платья мягко, но весомо лег на его ногу. Он осторожно отстранился.
— Не дают поговорить, — весело пожаловалась ему Ольга.
— Наташа из «Войны и мира»? — переспросила кого-то Пава Романовна. — Что можно возразить против желтого пятна на пеленке? Сколько у нас своих Наташ! Этот образ сейчас становится положительным, клянусь честью!
— Может быть, много таких, но где тут положительный образ? — заспорил сидевший напротив Игорь Коробицын. — Что хорошего, если женщина с головой уйдет в одни грязные пеленки? Нет, я решительно против. Ваши слова даже оскорбляют меня.
— Ну, еще бы, ведь вы поэт, эстет! — ехидно поддела его Пава Романовна.
— Мне тоже непонятно и даже грустно, когда женщина ограничивает себя ролью домохозяйки, — сказал Тавров Ольге. — Как украшает ее самостоятельное положение в обществе. Когда бы все до одной поймете, что ваша сила в труде, кончится и возрастное неравенство, — добавил он серьезно.
— То есть?..
— Очень просто. Допустим, Пава Романовна станет известным журналистом, стахановкой или председателем колхоза и о ней спросят: сколько ей лет? Ответ будет такой: она еще совсем молодая, ей только тридцать лет. И в сорок так же будет. А взять ее, как она есть, обязательно скажут: да что вы, ей уже под тридцать! Мы, мужчины, с годами тоже не молодеем: морщины, лысина или седина, одышка от ожирения. Однако издавна существует мнение, будто мужчина сохраняется дольше. Но в смысле красоты и свежести это неверно, а в долголетии женщины нас побивают…
— Хорошенькое дело! Но семья, дети… — кипятилась в своем кружке Пава Романовна.
— Тут должно быть настоящее оправдание, — упорствовал Коробицын. — Я соглашусь признать Наташу, если она многодетная мать…
— Они уже сбрасывали на Лондон воздушные торпеды! — гудел кто-то отсыревшим баском.
— Каковы лейбористы-то?..
— Между нами говоря, самые страшные бюрократы — тупые женщины…
— Взять нижний черпачный барабан, который сделан Иркутским заводом…
— Импортные ставили?..
— Отделано чернобурой лисой… Прелестно! Прелестно! — шепелявил молодой женский голос.
— Вопросы обеспечения разведанными запасами играют не последнюю роль…
— Вы, мужчины, тоже хороши!
— Задание по металлу они выполнили…
— Мы тоже выполнили бы, но текучесть рабочей силы на участке…
— Сплавом, сплавом надо было заниматься! — говорил Пряхин, прижав в углу громадного, как слон, неповоротливого человека. — Вы, снабженцы, никогда не имеете точного представления…
— Предлагаю тост за женщин!.. — задорно воскликнула Пава Романовна. — Довольно о фураже и текучести рабочей силы!
Тост был принят недружно, но охотно. Ольга, чуть пригубив, отставила бокал. Тавров, совсем трезвый, последовал ее примеру.
— Для меня главное в женщине — самостоятельность мысли и чувства, — сказал он, продолжая начатый разговор.
— Мысли? — переспросила Пава Романовна, услышав его слова в минуту затишья, нарушаемого лишь звяканьем ножей да вилок. — Где это вы видели женщину, умеющую самостоятельно мыслить? Слава богу, если она чужое, готовое усвоит! Недаром же великие люди — мужчины считали, что нам не свойственна логика. И я совсем не в претензии, клянусь честью! Что есть, то и существует. Вот насчет самостоятельности чувств — другое дело! Чувства, как говорится, — стихия женщины!
— Теперь такие мнения устарели, — спокойно возразил Тавров.
— Больше всего я люблю пирожные, — сказала Пава Романовна, пережевывая вязкую конфету, когда принесли кофе. — Это некрасиво — быть сладкоежкой, правда? Вечно что-нибудь жуешь, но я не могу иначе: просто болею, когда нет сладкого. Клянусь!
— Охотно верю. — И Тавров со снисходительной улыбкой поглядел, как засветилось от удовольствия ее толстощекое лицо с нежным и жирненьким подбородком, когда она осторожно, чтобы не стереть с губ помаду, положила в рот вторую конфету.
За столом, уставленным пустыми бутылками и массой посуды, сидели подвыпившие люди и упорно старались спеться. Но почти все фальшивили и пели нестройно. Толстый снабженец, которого Пряхин попрекал недостатком внимания к сплаву, сидел, упершись кулаками в край стола, точно хотел подняться, и, прижмурив глаза, распустив большие губы, ревел басом, вовсе уже не прилаживаясь к хору.
