Владимир Садовский - Алмазная грань
После освобождения из тюрьмы Василий ни на минуту не стал задерживаться в городе. Ушел сначала в Знаменское, где думал найти оставленного Ванюшку, а потом поспешил из поселка, пока не пришли солдаты, вызванные на усмирение взбунтовавшихся раешных жителей.
Привела знакомая дорога в родную Покровскую Садовку, но и здесь долго жить не пришлось. Насмотрелся Василий на то, как бедствовали соседи, как вставали прочно на горло всему селу «хозяйственные мужики», и, махнув рукой на все, решил навсегда распрощаться со своим селом. Жена не хотела бросать избу, да и сына она определила к делу: Ванюшка поступил на мельницу, к своим дядьям, которые побыстрее других пробивались в первый ряд крепких хозяев.
Не зная, где найдет он себе пристанище, Василий без раздумья отправился в город, надеясь узнать здесь что-нибудь про Никифора Ивановича, а потом уже подумать о работе.
Удалось разыскать в городе тех людей, о которых говорил ему слесарь, но встретили они Василия настороженно. Ничего не узнав про Никифора Ивановича и почувствовав недоверие, Костров обиделся и дал себе слово больше не встречаться с учеными господами, какими показались ему молодая женщина в пенсне с черным шнурком и лохматый в студенческой тужурке.
И хоть не хотел он больше встречаться, а пришлось все-таки еще не раз видеться. Только не Василий уже искал этих людей, а они нашли его на постройке.
— Вот и поищи его!.. Здорово, плотник! — заметно окая, прогудел великан в студенческой тужурке. — Тетенька поклон тебе прислала.
— Из Могилевской губернии, что ли? — буркнул Костров.
— Нет, она в другой город переехала. Ждет тебя в гости.
Подойдя ближе, неожиданный гость стал осматривать каменную кладку и, посвистывая, обронил словно невзначай:
— Никифор Иванович ждет. Вечером у меня. Адрес помнишь?
И, все так же посвистывая и помахивая тростью, великан пошел дальше, словно не замечая Кострова.
Ради Никифора Ивановича можно было забыть все обиды. Да обижаться-то не на что оказалось. Незадолго до того обнаружили провокатора. Это заставило строже относиться к каждому новому человеку, проверять его.
Все это давно уже миновало. Оставил Василий работу на постройке и ушел опять в Знаменское. Социал-демократам нужен был надежный человек на стекольном заводе, и таким человеком стал гутеец Василий Костров.
Вот уже второй раз за лето он идет из города с листовками. Прежде чем попасть на завод, Василий доставит нелегальную литературу и указания губернской организации на Светлую Поляну, а оттуда листовки и газеты разойдутся по селам.
...Бежит, звенит родник, и его никак уже не скроешь в земле. Повстречается ручей, примет светлую журчащую ниточку и понесет ее в большую реку, которая родится там, где сольются многие ручьи и родники.
Глава третья
Ошибка оказалась непоправимой. Как ни горячился Георгий Алексеевич, но тогда он ничем не смог помочь делу, а теперь все было упущено. Из-за отцовского упрямства железная дорога обошла поселок за три десятка верст. И, как в былые времена, с завода отправляли обозы со стеклянным товаром. Без малого триста подвод приходило из соседних деревень: многие крестьяне семьями нанимались возить на завод поташ, песок, известняк. Готовый же товар калилы не выпускали из своих рук и оставались силой в извозном промысле.
Напрасно думал Алексей Степанович, что он убережет поселок от наплыва пришлых людей, если железная дорога пройдет стороной. От новой непривычной чугунки проку не видели пока, а при нужде и семь верст не крюк: не столько еще проходили мужицкие ноги в поисках хлеба насущного. С каждым годом пришлых рабочих становилось все больше. В поселке можно было встретить людей из самых глухих углов губернии, куда, казалось бы, никак не могла проникнуть молва о таком дальнем заводе. И самое удивительное — не замечалось недоброжелательства у коренных знаменцев к этим людям. Может быть, потому, что на долю пришлых доставалась самая тяжелая работа, за которую платили гроши.
Мира и тишины, которые хотел сберечь на этой земле Алексей Степанович, давно уже не было в поселке. Неустроенная, мятущаяся российская жизнь на каждом шагу напоминала о себе.
На Дальнем Востоке началась война с японцами. Многим знаменцам пришлось шагать в город в воинское присутствие, а из присутствия отправляться за тысячи верст к Ляояну и Мукдену.
Многие сложили голову на маньчжурской земле.
Все больше тревожных вестей доходило до поселка из города.
На заводе появились неведомо откуда листовки, в которых без утайки говорилось обо всем, что волновало каждого. Становилось понятным, кому было нужно затеянное царем кровопролитие.
«Громадные богатства собирает с народа наше правительство, а куда идут эти богатства? На них нанимают жандармов и шпионов, их тратят на войну. А народу предоставляют выбор: умирать от голода или от пуль...»
Невольно хмурились, когда читали эти слова, и у каждого человека закипал гнев: ведь немало из того, о чем говорилось в листовках, можно было видеть своими глазами. Уже находились смельчаки, заявлявшие вслух, что пора бы дойти до самого царя-государя, чтобы отдал мужикам землю и не мучил бы народ. Степенные старики одергивали таких отчаянных и пытались убедить их в том, что царя нельзя винить.
— Слуги плохие у него, они беды творят, — говорили старики.
Среди зимы в Знаменском вдруг узнали о неслыханном злодействе: тысячи рабочих, их жены, малолетние дети полегли мертвыми перед царским дворцом в Питере.
— Быть того не может! — опять сомневались те, кто не мог отказаться от веры в царя. — Злые языки наговаривают на помазанника божьего, а мы уши развешиваем...
И все же страшная весть подтвердилась. О ней сообщали в листовках, о ней шепотом рассказывали солдаты, приходившие на побывку:
— С молитвой шли, с хоругвями, а по им залпом, да еще раз залпом... Ну и накосили. Ребятенки, как галчата, с деревьев попадали.
На заводе тайком собирали деньги вдовам и сиротам питерских рабочих, погибших девятого января. Несколько дней шел сбор, пока не знал хозяин. Когда же Георгию Алексеевичу об этом стало известно, трое сборщиков вылетели за ворота.
— Мы ведь их выбирали. За что же они должны страдать? — негодовали гутейцы.
— За то должны страдать, что в нас согласья мало, — говорил Костров. — Если бы покрепче держались друг за друга — не взял бы нас хозяин голыми руками!
— Опять если бы да кабы! Теперь-то как лучше сделать, скажи?
— Работу бросать. Всем бастовать надо.
— А жить как будем? Хозяин новых наберет, и останемся на бобах.
— Новенького к печи не поставишь сразу, а стекло ждать не будет.
— Костров правильно говорит. Если сейчас укорот хозяину не дать — дальше хуже пойдет.
Пока раздумывали и спорили, как быть, Георгий Алексеевич распорядился выселить из поселка уволенных сборщиков.
— Не имеет права! — доказывали гутейцы. — Жаловаться надо.
— Жалуйся, пожалуй, а права-то все-таки у него. Землю-то вам дали, когда от барщины освободили? Нет... Ну вот то-то. Землю хозяева за собой оставили, а ваши избы на чужой земле оказались.
Слова Кострова заставляли задуматься каждого. Действительно, хоть и чудно это казалось, на чужой, корниловской земле стояли дома рабочих. Вспоминали и то, что произошло в Райках: разорили, разметали всё по бревну, и жаловаться некому.
— Всё в его воле, — напоминал Костров. — Если все разом на своем не встанем крепко, сомнет нас поодиночке господин Корнилов.
— Ты смуту не разжигай, Василий, — урезонивал Ковшов. — Зря народ с пути сбиваешь. Против хозяина встанем — костей не соберем. Такому перекати-полю, как ты, конечно, все нипочем. Ветер дунул — ты дальше покатишься, а мы корнями здесь сидим. Нам нельзя...
— Ясно, нельзя, — с иронией подтверждал Василий. — Пока в могилу не ляжете — надо молчать.
Но таких, как Ковшов, мало уже оставалось. Молчать рабочие не хотели. Они решили послать к Корнилову делегатов, которые должны были добиться отмены увольнения сборщиков, прекращения выселений и прибавки жалованья.
— Просите как следует. Если прибавит меньше гривенника в день — не соглашайтесь, — напутствовали гутейцы и обработчики своих делегатов.
— Пустые хлопоты, — заметил Костров, когда делегаты, перекрестясь, отправились к Корнилову. — Кобеля рыжего дождетесь, а не гривенника на день. Не просить, а требовать надо, что положено!
— Поспорить с Василием не успели: делегаты вернулись. Хозяин их не принял и даже управляющему не разрешил с ними разговаривать.
В тот же день с обеда гутейцы и обработчики бросили работу. Началась забастовка.
