Федор Кнорре - Рассвет в декабре
Мужа ее, товарища Медникова, в городе успели узнать. «Жених так жених!» — решили девушки. Высокого роста, русый, кажется даже кудрявый, хотя стрижется коротко, почти по-солдатски, наверное скромности ради. Приветливый с людьми, голоса не повышает, держит себя «на коротком поводу», руки большие, пальцы на концах тупые, ногти ровно обрезанные, губы красные, даже уж очень, ну это не беда, ест без жадности, однако все с тарелки подбирает дочиста — все это девушки заметили и так определили, что лучшего и ждать нечего, — самое главное, что он не здешний, а приезжий из Москвы. На десять дней появился в составе комиссии из трех человек, и по городу их возила исполкомовская машина. И в комиссии он был не главным, да все-таки ведь в комиссии! В Москве у него была одна мама и квартира о четырех комнатах. Молодой, но, видно, идет в гору. Откуда все это известно? Ах, если бы знать все, что шоферы да официантки обо всем на свете знают, — многие ахнули бы!
Перед самым отъездом произошла и кое-как была замята некоторая размолвка. Девушки из столовой, кто мог освободиться, задумали обязательно ехать на станцию — провожать с тортом, с самодельным бумажным букетом, живых цветов-то в городе не было. Уже и водителя грузовика уговорили, принарядились. Три официантки, еще две с продбазы, Филатов и еще две от кухонных работников, однако к отходу поезда на платформе никого не оказалось.
Она, конечно, знала про проводы, ждала девушек и забеспокоилась, что их долго все нет и нет, стала волноваться, даже выбежала с вокзала на площадь, взглянуть, не едут ли? Неужели у них грузовик на полдороге застрял? Поезд уже тронулся, а она все еще стояла у окошка, заглядывая назад, на уплывающую платформу, на которой остались только трое официально провожающих местных работников. Они стояли сначала выстроившись в один ряд, потом повернули головы, «равнение направо», и, отдавая сдержанно-почтительный привет, солидно-одинаково помахали вполруки с прижатыми к телу локтями.
Немного погодя Медников, тоже вполулыбки отулыбавшись провожающим, отошел от своего окна и подошел к жене. Он все прекрасно видел и, хотя отлично понимал, почему у нее такое недоуменное, обиженное лицо, шутливо спросил:
— Нам взгрустнулось?.. Расставаться с привычными местами?.. Или обидно недопрощались там?.. С сослуживцами?
Она доверчиво, потому что он сумел так сразу угадать, созналась:
— Правда… Я не ожидала. Даже странно. Как-то тут нехорошо, — она, слегка морщась, потерла ладонью под ложечкой, показывая, где ее мутит.
Он снисходительно улыбнулся детскости ее движений, подождал минуту и, как будто эта мысль только что ему в голову пришла, даже с некоторой вопросительностью начал:
— Хм?.. А знаешь? Может быть, и лучше, что так получилось? Нет, правда, сама рассуди… — Она неожиданно так быстро повернула к нему голову, так чутко вглядываясь, что он тотчас вильнул в сторону: — Раз уж так получилось… Понимаешь? Раз уж так вышло, может, и к лучшему. Тут все холодное, чисто деловое. Никаких проводов. Официальное. Подведение черты под командировкой, и все… По долгу службы… Ты сама видела: деятели, А налетели бы эти… девочки? Слезы! Поцелуи! Это все нормально, но как это одно с другим? Все равно как в конце заседания финансовой комиссии вдруг поцеловать докладчика! — Он засмеялся. — Ничего страшного, комично, однако, а?
— Обхохочешься, — холодно проговорила она, занятая додумыванием какой-то мысли. — Все-таки не понимаю, почему они не приехали. Они-то комичности не боятся.
— Ничего смешного и нет, по существу. Просто нелепость положения. Уезжает сердитая комиссия, которая кое-кого тут потрепала, и вдруг девочки со слезами. Ты улавливаешь?
— Улавливаю. Девочки официантки, судомойки и со слезами. Улавливаю нелепость. А тут комиссия.
— Вот это ты невпопад, нехорошо сказала. Судомойки или кто другой, разве в этом дело? Пускай они были бы хоть народные артистки или кто-нибудь еще. Тут просто неудачная смесь официальности с домашними… вообще интимностями.
— Нет, — сказала она. — Конечно, официанток тут в лицо все знают. Если бы народные артистки, оно, пожалуй бы, ничего получилось. Не комично, а?
— Забудем? Ты с ними простилась. Вот мы уже уехали и забудем все, что было.
— Попробуем. Жалко, я знаю, они торт мне пекли на прощание.
— С «пожиланием» счастья.
— Что? — замирая от удивления, спросила она. — Что? что?.. Что?
— Да чепуха, просто «пожилание» через «и» было написано, да я, конечно, ничего не сказал.
— А как?.. Где ты его увидел?
— Заглядывал к этой… как ее… Трофимовой, директорше, в последнюю минуту попрощаться, она мне показала.
— Про что ты ей ничего не сказал?
— Да про это «и», конечно. Вообще про что мне с ней говорить? Поблагодарил за гостеприимство… Да она не дура, она сама поняла.
— Поняла?
— То есть, может быть, не помню, честное слово, вскользь как-нибудь. Да она сама сообразила, конечно.
— Чтоб не было проводов на вокзале.
— Не помню я этой чепухи. Наверное… Хватит, право, пойдем в купе, неудобно, что мы тут столько времени стоим, уединившись, как влюбленные.
— Мы же не влюбленные.
— Не знаю, — сдержанно, но как-то многозначительно проговорил Медников, — не знаю, как ты, а насчет меня… но это чисто личное наше дело и других ведь не касается? Правда?
Они уселись друг против друга в просторном четырехместном купе, покачиваясь на мягких пружинах диванов. Она была четвертой, а все трое были из комиссии. Главный тут был председатель — пожилой, кажется армянин, с необыкновенно густыми и черными, грозными бровями «домиком», то есть уголком — как двускатная крыша. Медников и другой член комиссии охотно заговорили с ним запросто, с некоторой развязностью. Было заметно — им в глубине души льстит, что они могут так свободно к нему обращаться. Однако в разговоре они как-то ловко уступали ему дорогу и охотно смеялись, когда он шутил, а он все время шутил, как очень усталый и очень немолодой человек, который с долгой, трудной работы вернулся домой, надел мягкие шлепанцы, отвалился на спинку дивана и… уфф! — добрался до отдыха наконец. Шлепанцы он и вправду надел, с шутливой галантностью извинившись перед дамой.
Первые минуты отдыха и успокоения после отъезда все много смеялись, и он сам смеялся, но ей видно было, что он прекрасно понимает, почему его шуточки имеют безотказный успех, и это ему самому смешно.
Вообще ей сразу показалось, что оп много чего понимает и очень умен, а расхожие прибауточки у него как раз к тому, чтоб не разглядеть было, что у него на уме в самом-то деле.
Ей очень понравился этот старик, его сипатый прокуренный голос, грозные, чернущие брови, понравилось и то, как он бесхитростно откровенно ею любуется — вроде он поженил сына, этого Медникова, а сынок-то у него так себе, и даже досадно, что такая досталась его недотепе.
Потом шутки утихли. Разложили и расчертили на чемодане листок бумаги и занялись игрой в карты, а она, отвернувшись, смотрела в окошко. Сидеть было мягко, приятно, усыпляюще покачивало, и за окном убегали назад извилистые овраги, поросшие мертвой грязной травой, и сквозящие деревья облетевшего, притихшего, покорно ожидающего прихода зимы леса. Она в первый раз в жизни ехала так просторно в чистом и теплом вагоне. Она говорила себе: теперь вся жизнь у меня будет такая же чистая, просторная и спокойная — и очень старалась привыкнуть к мысли: «Вот это теперь будет мой муж… Мой муж!» — и ей почему-то все не верилось: он же чужой, как же вдруг станет муж?.. Да глупости, ведь у всех, вероятно, так бывает!.. А все-таки чувство было такое, точно тут в чем-то обман, хотя решительно никакого обмана она не могла найти… Пожалуй, он просто не похож на моего мужа… А что в нем такого? Вот разве что у него, кажется, бровей нет! То есть, конечно, есть брови, только до того белесые, будто на лице чего-то не хватает. Это она от сравнения с тем жукастым впервые обратила внимание… Ну что ж, бывают мужья и безбровые, это ничего. А зачем в карты сел играть? Ему же не хочется, ему целоваться со мной хочется, а сам даже смотреть себе не позволяет. Перед товарищами неудобно. Выдержанный какой! Ехал бы с посторонними, он бы руку мою ни на минуту не выпустил. И руки у него сразу потные… а вот сидит, не обернется! А этот старик. Этот все насквозь понимает и посмеивается… А пускай, в Москву ведь еду!.. Брр, из какой дыры вырвалась… Приеду, в ванну горячей воды напущу, лягу и буду целый день лежать, отмокать за все мерзлые, грязные, сквозные годы… Все правильно сделано, и девочки меня уговаривали верно… Ах, вот с девочками… что их на вокзал не пустил… да как не пустить их можно? Наверное, Трофимиха сказала, что это она сама просила не провожать?.. Вот уж это гадость — неужели сказали, что это она просила!.. Я им напишу, все объясню, не надо об этом думать… Вот о чем надо: квартира, Москва… ванна, полная горячей воды…; хорошо… И вдруг неожиданная мысль так и ошпарила: батюшки, да ведь в этой квартире и Медников будет!.. Ах, да он, кажется, в карты и играть-то не умеет, уж как ему не хочется… а храбрится: «А мы его по усам!.. Ах, она дама? Все едино, мы и ее!» — вот уж старается, азартничает, крякает. А зачем! Старик ведь все видит. Мой-то не то что подлизывается, а по рассуждению. Считает полезным держаться вот таким и держится… А какой он будет завтра? В Москве? А через пять лет?
