Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 5
В декабре, еще задолго до родов, Валентина уехала в Предгорную, к родителям, взяв отпуск по уходу за неожиданно заболевшей матерью. В Холмогорскую вернулась весной, исхудавшая, с синеватыми кругами под глазами, тихая, умиротворенная. В тот же вечер пошла к двору Андроновых. Стояла под деревом возле ворот и с затаенной радостью смотрела на светившиеся окна. Увидела соседского мальчугана, попросила сходить в дом и позвать Ивана. «А что, если он в поле, как же я его повидаю?» — думала она, а Иван уже укрывал ее полой своего плаща, еще не веря, что под его рукой зябко вздрагивала Валентина. Ночь давно уже навалилась на станицу черным пологом, не было видно ни хат, ни плетней. Они шли по темной улочке, набрели на какое-то дерево и остановились. И только тут Иван стал ее целовать.
— Валя, родная моя, куда же ты пропала?
— Не пропала я, нет… Сына твоего, Андрюшку, рожала.
— Значит, подарила мне казака?
— Казачонка, совсем еще маленького…
— Андрея Ивановича!
— Только он не Иванович…
— Как же так? Ты что?
— А что я могла сделать… Переделаем, перепишем, придет время.
— Где же он, Андрюшка?
— Остался у мамы. На попечении у своей заботливой бабушки.
— Как же он без материнского молока?
— Плохая я мать, Ваня. — Она уткнула лицо ему в грудь и, словно боясь, что ее кто-то услышит, перешла на шепот: — Грудью кормить не могла, молоко у меня пропало… Но мальчик хорошо пьет молоко коровье и козье, такой славный, шустрый, как ты. — Она тихонько смеялась. — На тебя похож — вылитая копия, честное слово. Головка беленькая, волосики как пушок…
…Натягивая одеяло на голову, она сжималась в комок, а воспоминания наплывали и наплывали, и конца им не было. В тяжелой дремоте смыкались веки, на какое-то время она забывалась, и тогда являлся Иван на мотоцикле, и они, ничего не видя, мчались в непроглядную темень. «Ваня, включи свет, мы же разобьемся». — «Ничего не бойся, Валя, зато в темноте нас никто не увидит». Она прижималась к нему, замирала в страхе, телом своим чувствуя его согнутую, играющую мускулами спину. Потом дремота, как влажная вата, сползала с глаз. Валентина просыпалась и снова думала об Иване. А на улице давно уже смолкла гармонь, отзвенел радостный девичий голосок. В доме улеглась плотная, пугающая тишина.
Поднялась Валентина, как только начало рассветать. Забелело окно, было слышно, как над домом защелкали скворцы. Она накинула юбку поверх ночной рубашки, заглянула в зеркало. Глаза припухли, волосы измяты. Ощущая тяжесть в голове и хинный привкус во рту, она взяла полотенце и пошла умываться; ей хотелось пораньше, пока Виктор спал, уйти из дому. Когда она, на ходу вытирая шею полотенцем, вернулась, в комнате стоял, поджидая ее, Виктор. Лицо осунулось, одутловатые, небритые щеки испятнала темно-серая тень. Старая застиранная майка наспех вобрана в брюки, голые жилистые руки скрещены на груди, ноги босые, весь он выглядел измятым и жалким.
Она остановилась, прижимая к груди полотенце и не сводя с Виктора испуганных глаз. Она никак не ждала увидеть его здесь, а он смотрел на нее тяжелым взглядом, и в уголках плотно сжатых его губ шевельнулась напряженная, вымученная улыбка. Не двигаясь и еще сильнее прижимая к груди и к шее полотенце, Валентина спросила:
— Кто позволил входить?
— Сам вошел… Без позволения.
— Что тебе здесь нужно?
— Валя, нам надо поговорить… спокойно, не злясь, не нервничая.
— О чем же мы станем говорить?
— Не надо так, Валя, не надо… Я всю ночь не спал, все думал… Не понимаю, зачем мы сами себя терзаем? Зачем изломали свою жизнь? Забудем, Валя, все обиды, поговорим по-хорошему, и к Барсукову не пойдем.
— То есть как это не пойдем?
— А так, не пойдем, и все. Сами, без посторонних помиримся, простим друг друга… Валя, ну с кем не случается… Каждая семья…
— Поздно, Виктор… Очень поздно! Ты же сердце мое изранил! Или уже позабыл? И потому вздумал мириться?
— Ну, я прошу, прости меня… Выбрось из голов вы. Я все забыл…
— А пощечину помнишь? Или и ее уже позабыл? А вот я помню и никогда не забуду!
— Не злись, не надо… Последний раз прошу: давай начнем все заново. Я никогда и ни в чем тебя не упрекну.
— Начинать все заново? Да ты что, смеешься?
— Я серьезно, я много думал…
— Ни за что! Никогда этого не будет! Слышишь, никогда! Никогда!
Понурив голову, Виктор с минуту стоял молча, не знал, что сказать, не находил слов. Потом, все еще слыша звонкое: «Никогда!», он с трудом шагнул вдруг отяжелевшими ногами и вышел из комнаты.
После того, как в репродукторе прозвучали слова: «Прошу Овчинниковых», Валентина и Виктор еще некоторое время сидели, словно ничего не слышали.
— Овчинниковы, вас просят войти, — напомнила Галя.
Только после этого Валентина поднялась как-то нехотя, оправила юбку, на плечи накинула шерстяной, мелкой вязки шарф и, зябко сжимая на полной груди руки, прошла в кабинет. Она остановилась у порога, потупив глаза, и лицо ее побледнело. Следом за ней вошел и Виктор, смело приблизился к Барсукову и, как бы вспомнив что-то важное, поспешно отошел к окну, присел там на стул, положив, как провинившийся школьник, ладони на колени.
— Ну что у вас, рассказывайте.
— Что рассказывать? — Виктор поднялся и, не отрывая ладоней от колен, сразу же сел. — Мы пришли насчет дома. Как известно, недавно я взял ссуду, а заплатить долг не могу.
— Почему не можешь? — спросил Барсуков. — Тебе же дана рассрочка на десять лет.
— Михаил Тимофеевич, вы же все знаете… Мы расходимся.
— Но ведь был же суд…
— Что суд? Мы не можем жить вместе, — поспешила сказать Валентина глухим, осевшим голосом. — Я уеду из Холмогорской, уже подала заявление об уходе с работы.
— Я тоже здесь не останусь. — Виктор быстро встал и снова сел. — Вот и надо решать вопрос о доме. Я мог бы прийти один, но тут юридически требуется наше общее согласие.
— Эх, черти молодые, натворили дел! — Барсуков прошелся по кабинету, остановился перед Виктором. — А теперь нашли о чем печалиться — о доме. Да разве ваша беда в том, как быть с домом? Дом — дело пустяковое, его легко построить, а еще легче разрушить. А подумали вы о том, что рушится не дом, а гибнет семья?
— Что семья? Ее, семьи, не было и нет, — тем же осипшим голосом говорила Валентина. — Можете ли вы как председатель и как человек, понять: мы давно стали чужими, мы только живем в одном доме, как живут квартиранты… И я не могу понять: почему суд нас не разводит, почему тянется эта волокита?
— Я не согласен на развод и никогда не соглашусь, — гневно сказал Виктор, не поднимая головы.
— Почему же ты не даешь развод? — спросил Барсуков.
— Не я ей, а она мне изменила… Ты скажи Михаилу Тимофеевичу: изменила?
— Да, изменила! — чистым, окрепшим голосом ответила Валентина. — И не раскаиваюсь.
— У вас же есть сын. — Барсуков озабоченным взглядом посмотрел на Валентину. — Зачем же его лишать отца?
— У моего сына есть отец! — смело сказала Валентина. — А суд все одно нас разведет, потому что самой жизнью мы уже разведены… А дом мне не нужен, и я пришла сюда, чтобы сказать вам, Михаил Тимофеевич, что я на все согласна.
— Меня это не радует. — Барсуков подошел к селектору, нажал кнопку, как бы прислушался к сухому чмокающему звуку. — Илья Гаврилович, я задерживаюсь… Минут через сорок, не раньше… Нет, без меня не езжай. — И снова обратился к Валентине: — То, что ты не все согласна, приносит мне одно только огорчение. Я понимаю: у вас все это личное, семейное. Но как же с ним быть? Вопрос не простой. Ведь оно, это свое, личное, черт возьми, никак неотделимо от не своего, от не личного. «Холмам» нужен врач, а еще больше «Холмам» нужен мелиоратор. Обоих вас я отыскал в Предгорной, пригласил переехать в Холмогорскую, помог устроиться с жильем. Сделано все, что надо: живите и работайте.
— Я уже сказала, мы чужие, как же нам жить? — Валентина с мольбою во взгляде смотрела на Барсукова. — Это вы можете понять?
— Все это я понимаю, — сказал Барсуков. — Но что мне делать, позвольте вас спросить? Себя поставьте на мое место. Поэтому я говорю: отпустить с работы ни того, ни другого я не могу! Знаю, над Валентиной Яковлевной власти я не имею, у нее есть главврач — Петр Петрович Снегов. Но свое мнение главврачу я скажу. Что же касается тебя, Виктор Петрович, то я не нахожу причины для твоего ухода с работы. Помнишь, ты обещал мне создать в «Холмах» свой микроклимат, вот и создавай. Наступает сезон полива пшеницы, а у меня одной только «Авроры» более тысячи га. Мы обязались взять по семьдесят центнеров с каждого гектара, все подготовили, протянули поливные борозды. Вчера впервые поливали «Аврору». Прекрасно! Сколько это стоило труда. А теперь что? «Аврора» останется без дождя? Так, что ли, Виктор Петрович?
